Кафе «Патрисианна»

Часть первая

      Кафе «Патрисианна»

теоретическая повесть

Среда, ноябрь, восемь часов вечера.

Кормлев шел по Невскому проспекту. Бесцельно, бессмысленно, также как этот мокрый снег в желтушном свете уличных фонарей.

Мне сегодня сорок лет, — думал Кормлев, — сорок! Целая жизнь! Жизнь сделана и жизнь эта дрянь, и сделана по-дрянному, и никакого в ней смысла. Как нет смысла в этом снеге.… Какого черта он падает, этот чертовый снег? Падает, падает, чтобы стать грязью под чьими-то ногами…

Кормлев остановился под фонарем, посмотрел на свои старенькие дешевые китайские часы.

Восемь пятнадцать. Веселье, наверное, уже в полном разгаре! — решил он.

Да, такого оригинального поступка от него не ожидал никто! Он просто встал из-за стола и ушел! Ушел, и никто этого не заметил…

Кормлев оглянулся по сторонам;

Невский проспект. Как я здесь оказался? С какой стати? Зачем? Какая разница! — решил про себя он.

И ноги сами зашлепали по снежной каше. И сами свернули налево, потом направо… "Cafe Patrisianna" — горела надпись бледно-розовыми, неоновыми, прописными буквами c изящным наклоном влево.

Патрисианна, патрия, пария, партеция…, — промелькнуло в голове у Кормлева. Вдруг стало как-то смешно и горько от глупости и тупости этих слов, этих ассоциаций, никак, ни чем не связанных, бессмысленных, бесцельных! Он усмехнулся и вошел.

— Здрасьте! — швейцар, молодой, прыщавый парень в форменном пиджаке, осклабился ему так, как будто он постоянный и очень щедрый посетитель или, по меньшей мере, любимый двоюродный брат хозяина этого кафе.

Еще шаг, и Кормлев попал в упругие потоки теплого, нежного воздуха двух калориферов. В сознании промелькнули почему-то белый песок, пальмы и цветастые зонтики…

— Позвольте Ваше пальто? — прозвучал девичий, бархатный голос, откуда-то сзади и справа.

Глупая официальная фраза, прозвучавшая мягким сердечным тоном, таким, каким иногда говорила его мама, своим несоответствием обстановке кольнуло глубоко и больно.

— Мне бы чаю или кофе, там, какого-нибудь, — растерянно сказал Кормлев невысокой, гладко зачесанной миловидной девушке, по всей видимости, гардеробщице.

Девушка улыбнулась ему, швейцар как-то странно осклабился…

— Как Вас зовут? — неожиданно для себя спросил Кормлев, отдавая ей в руки свое промокшее пальто.

— Даша, — ответила тем же теплым, сердечным тоном девушка.

И опять стало глубоко больно и тревожно.

— Даша? А мою маму зовут Марина.… Почему Вас не Марина зовут? — спросил Кормлев вслед уже скрывшейся за дверями гардеробной девушке.

— Прошу вас, проходите, — это всё тот же швейцар, с той же самой улыбкой во все прыщавое лицо, показывал Кормлеву широким выразительным жестом на двери в затемненный зал.

— Вы знаете, у меня денег при себе не очень много, — полушепотом, боязливо пробормотал Кормлев, сверяя свое финансовое состояние с окружающей шикарной обстановкой.

— Проходите, проходите, — зачастил швейцар. — Вы же помните, у нас всё недорого!

Помню?! Ну да, помню! Я почему-то это помню, — поймал себя на мысли Кормлев. — Я помню и физиономию швейцара, и то, что девушку зовут Даша.… Откуда я это помню? Я уже лет десять, не был ни в каком кафе.… И лет пять, как не был на Невском проспекте... Но я помню! А, черт с ним, неважно! — решил Кормлев и шагнул в уютный, овальный зал с колоннами, со столиками, накрытыми тяжелыми бархатными скатертями и настольными лампами с оранжевыми стеклянными абажурами под старину.

Звучала тихая музыка…

Блюз, — решил для себя Кормлев.

Кое-где за столиками сидели небольшие компании. Благодушие, спокойствие и какая-то глубокая тишина, внутри которой и происходили все действия, все это так резко контрастировало с суетой, холодом и безумием, из которого он только что пришел, что казалось нереальным, и Кормлев даже слегка поёжился, почувствовав это.

— Господи, Кормлев, старина! Ты где пропадал? Иди к нам!

Кормлев вздрогнул. Этот голос, прозвучавший, откуда-то из глубины зала, показался ему знакомым. И тут же перед ним возникла фигура дородного человека в твидовом пиджаке и с широким, масляным, улыбающимся лицом.

У Кормлева перехватило дыхание от сильных и частых объятий и запаха палёного где-нибудь в Турции «французского» парфюма.

— Пошли, пошли, — это уже его подталкивал к столику человек, только что основательно измявший его в своих объятиях. — Господи, да что ты на меня так таращишься? Что же у тебя такой ошарашенный вид? Или ты выпил?

— Вот так вот сидишь с человеком за одной партой десять лет, даешь ему списывать математику, а потом он делает вид, что тебя не знает! — эту фразу толстяк говорил уже двум женщинам, сидящим за столом с глупыми улыбками на лицах.

— Кормлев, тезка, да очнись же ты! — толстяк дружески ткнул его в бок, наклонился и состроил крайне выразительную гримасу, показывая глазами на женщин сидящих с недоуменным видом.

Ну да, конечно, же! Это Сергей! — вдруг подумал Кормлев. — Я помню, что этого человека зовут Сергей!

— А фамилию помнишь? У тебя что, амнезия, после того как Людка Соловьёва стукнула тебя "арифметикой" по голове? — заливисто смеясь, говорил Сергей.

Панфилов! – мелькнуло в мозгу у Кормлева.

— Ну вот, вспомнил, начал приходить в себя! — иронично запричитал Сергей.

— Ты что, мои мысли читаешь? — вдруг, неожиданно для самого себя, вслух спросил Кормлев. И ему вдруг стало как-то стыдно, неловко и неуютно оттого, что он назвал этого незнакомого человека на «ты» и озвучил то, что обычно произносил только про себя.

— Дамы, давайте выпьем за день рождения моего школьного друга! — произнес тост Панфилов.

Очень достоверно играет то, что он не расслышал вопроса! — думал Кормлев, приглядываясь к Панфилову.

— Кстати, как там твой начальник, поправился? — с наигранной заинтересованностью спросил Панфилов.

Начальник Кормлева, психопат и лизоблюд, с редеющей, прилизанной шевелюрой вдруг неожиданно заболел тяжелейшим воспалением легких неделю назад. Весь отдел переживал и в тайне надеялся, что он не выживет...

— Откуда ты это знаешь? — спросил Кормлев Панфилова.

— Что?

— Ну, это, про моего начальника?

— Так, дружище! Ты хоть запоминай, кому ты чего рассказываешь, — с наигранной обидой в голосе сказал Панфилов. — И кончай изображать из себя забывчивого параноика — ты смущаешь наших дам!

— Клавочка, Лидочка, — оскалившись, обратился он к женщинам, — не смущайтесь, это у него такие дурацкие шутки! А к первому апреля и дню рождения с ним обострение случается!

И наклонившись к Кормлеву, дружески ткнул его кулаком в бок и прошипел:

— Кончай гнать дурку, Серега!

— Девочки! — это он опять обратился к двум основательно потасканным, лет тридцати пяти-сорока женщинам, похабно накрашенным, с тошнотворной тоской в глазах. — Выпить мы за него выпили, а теперь я хочу вам представить своего старого друга — именинника, однокашника и тезку по совместительству — Сергея Кормлева! Представляете себе, девушки, я с этим остряком десять лет за одной партой сидел! А потом всю жизнь не мог от него избавиться. Куда ни зайдешь — везде он и делает вид, что он меня не знает! — гыгыкая и трясясь, говорил Панфилов.

Женщины переглянулись, хихикнули и, кажется, расслабились.

— Ну, девушки, Лидочка, ухаживайте за именинником! — причитал Панфилов, обихаживая компанию. — И положите ему что-нибудь, положите!

— Вы будете заливное? А салат? — спросила Кормлева Лидочка томным, хрипловато-прокуренным голосом. Её руки — нервные, ухоженные, с длинными ровными ногтями, покрытыми розовым лаком неловко манипулировали тарелкой и ложкой.

Я помню эти руки! — подумал Кормлев. — Откуда я их помню, где я их видел? — вспоминал Кормлев, заворожено глядя за тем, как Лидочка накладывает что-то на тарелку. Лидочка отметила это, приняла за предварительный успех и бросила на Сергея два или три кокетливых взгляда.

Четвертый прибор! — мелькнуло в голове у Кормлева. — Их трое, а приборов четыре! Откуда?

— Кто-то еще должен придти? — как можно более непринужденно спросил Кормлев у Панфилова.

— Нет, приятель, с чего ты взял? — хихикнул Панфилов. — Можешь смело ухаживать за Лидочкой!

— Сергей Витальевич, пожалуйста, Ваш коньяк! — сказал, невесть откуда взявшийся официант с лощеной улыбкой, ставя на стол перед Сергеем бутылку, обернутую в желтую полупрозрачную бумагу. — Прошлый раз не было, извините, кончился! Извините, не обижайтесь, пожалуйста! Зато теперь мы завезли впрок!

— «Николе – Коля», сорок второй год, — прочитал Панфилов на этикетке и присвистнул, — шикуешь, Серега! Ну, да ладно, в такой день можно! — и он уже деловито откупоривал бутылку, выразительно кивая официанту, мол: уходи, мы тут сами справимся! Официант замялся, промямлил что-то, мол: "Не положено…", но было поздно! Панфилов, стремглав разлив коньяк, уже нюхал край своего бокала, в деланном наслаждении прикрывая глаза.

— У меня денег при себе немного, — прошептал Сергей на ухо Панфилову.

— Не волнуйся, старик, потом разочтемся.… Расслабься! — ответил Панфилов, подмигнул ободряюще и ткнул его локтем в бок.

Музыка изменилась, но опять звучало что-то вкрадчивое, умиротворяющее, официант еще тёрся чуть поодаль, неловко и заискивающе улыбаясь. Панфилов, откушав коньяку и налив себе еще, щедро раскладывал перед хихикающими дамами какие-то сальности…

Что-то внутри хрустнуло, отпустило, сказало: «Да к черту всё!», и Кормлев расслабился. Вздохнул, улыбнулся, и перед ним замелькали рюмки, вилки, оранжевая лампа, масляная физиономия Панфилова, густо напомаженный рот Лидочки и нервные, ухоженные руки с длинными ногтями, накрашенными розовым лаком.

— Серёжа, господи, где ты был? Да ты пьян! Почему от тебя пахнет духами? Что это за выходки, Серёжа? Четвертый час ночи! — как фон, звучал встревоженный голос мамы, пока Кормлев, как бы отстраненно, разглядывал в зеркале идиотски-радостную, счастливую физиономию, которая смутно напоминала ему его собственное лицо.

— Я пойду в ванную, мама...

— Какая ванна, бессовестный, в таком состоянии?! Ты пойдешь спать! Все очень разозлились. Ждали тебя до двенадцати, а потом ушли, Нерчаев обещал побить тебе «морду», Светочка сказала, что теперь она придет к тебе только на поминки… Серёжа, зачем ты обижаешь её, она хорошая девушка. Зачем ты морочишь ей голову?

— Мама, этой девушке тридцать семь лет, у нее трое детей и она уже два раза была замужем!

— Ладно, ладно, иди спать, завтра с тобой поговорим, пьяница!

Кормлев уснул, даже не успев коснуться подушки. Так и спал всю ночь полунакрывшись одеялом, не успев снять правый ботинок. Ему снилась неоновая надпись «Патрисианна», лето, школьный двор, облака, протекающие над пионерским лагерем «Зарница», масленое лицо Панфилова, руки с розовым лаком, мама — молодая, красивая, смеющаяся, купающая его в реке и уходящая по бесконечному коридору гардеробщица Даша.

— Боже мой, я болел только неделю, а вы все уже тут без меня обнаглели и обленились! Где Кормлев?! Где гранки?! Где, чёрт побери, рабочая атмосфера, которая здесь была до моего ухода?!

Сергей стоял у стеклянной двери своего отдела и слушал воскресший голос своего начальника.

— Серёжа, не бойся, заходи, я тебя прикрою! — шептала ему литредактор Ниночка, подталкивая сзади.

— Николай Васильевич, он был у меня, мы занимались корректурой, — вступилась Ниночка.

— Прекрасно, прекрасно, — расплылся в злобной улыбке начальник, — больше никаких опозданий! Это последнее предупреждение! — ядовито-любезным тоном процедил он.

— Последнее? — спросил Кормлев. — Вы меня раньше никогда ни о чем не предупреждали.

— Ну, значит, первое и последнее! — бросил через плечо начальник, выходя из кабинета.

Горы бумаг, корректуры, гранки, исчерканные зеленой ручкой и красным карандашом. Удушливый, сырой, теплый воздух, пропитанный запахом смеси духов, типографского шрифта, раскисшей кожаной обуви и дешевого кофе «Нескафе».

Кофе! — Сергей оторвался от работы. Это словно о чем-то напоминало ему.

— Кофе! — произнес он вслух.

— Ну да, кофе, Серёжа! — расслышал он голос Ниночки. — Ты будешь его пить?

— Как ты сказала, кофе?

— Ну да, кофе… Серёжа, что с тобой сегодня?

— Нет, спасибо, ничего, я поработаю, — сказал он встревоженным, удивленным глазам Ниночки.

И опять горы бумаг, корректуры, гранки, и тошнотворная бездарщина, с которой ему никак не удавалось ничего сделать.

— До завтра, Серёжа, не опаздывай, а то он тебя сожрет! — сказала Ниночка, чмокнула его в мерзлую щеку и побежала к автобусу.

Сергей шел по Гороховой, под ногами хрустела подмерзшая снежная каша цвета кофейной гущи.

— Кофейная гуща, — бормотал про себя Кормлев, — Ниночка сказала: «Кофе». Кофе, кофе… Господи, «Патрисианна»! Я вспомнил!

Ноги сами свернули налево, потом направо и вот уже перед ним опять горела надпись неоновыми, бледно-розовыми, прописными буквами "Cafe Patrisianna".

— Здрасьте!

Свет, холл, калорифер, прыщавое лицо швейцара, улыбка во все лицо.

— Позвольте Ваше пальто!

— Здравствуйте, Даша!

— Ах, вы, наконец-то, запомнили?! — Даша засмеялась и скрылась в дверях гардеробной.

В зале к нему опять подскочил, неизвестно откуда взявшийся, Панфилов.

— А, Серега, привет! Хорошо вчера погуляли! А Лидочки сегодня нет. Извини, извини! Обиделась! Да, да! Нельзя так расставаться с женщинами, старик! — увещевал Панфилов. — Ты подумай, подумай. Весь вечер за ней ухаживал, а потом вот так….

— Как "так"?! — Кормлев удивленно взглянул на него.

— Она тебя приглашала, а ты отказался.… Нельзя так, нельзя! Ну, извини, мне некогда, я побежал, меня ждут! А тебя, кстати, Семенов искал, — вспомнил Панфилов.

— Семенов? Какой Семенов?

— Так, опять начинается! Старик, кончай свои дурки, не смешно уже!

Вон он, за столиком, справа, сидит, лысиной светит. Иди, иди, у него для тебя сюрприз! Только я тебе ничего не говорил! — Панфилов подмигнул и растворился.

— Серёжа! — говорила ему, не на шутку уже обеспокоенная мама. — Ты знаешь, который сейчас час? Ты помнишь, что у нас есть телефон? Что у тебя есть еще мама, которая беспокоится? Что тебе завтра, сегодня уже! на работу? Почему от тебя пахнет духами? Где ты был? Ты начал пить Серёжа? Почему у тебя такой вид, как у кота нализавшегося валерьянки? Если ты не одумаешься, то сопьешься и станешь пьяницей, болтающимся по улицам!

— Почему "болтающимся по улицам"?

— Потому что тебя выгонят с работы и не возьмут на другое место! Коммунизм кончился, Серёжа, сейчас пьяницы никому не нужны!

— Социализм! Коммунизм мы построить не успели! — поправил ее Кормлев.

— Иди спать, Серёжа! — вздохнула мама и ушла на кухню.

Спёртый теплый воздух, затхлая сырость, запах типографской краски и газетной бумаги.

— Серёжа, ты опять опоздал! — надув губки и укоризненно качая головой, говорила Ниночка. — Босс просто озверел! Я ему сказала, что послала тебя в типографию, и ты будешь через пять минут, а прошло уже двадцать! Оставляй у меня пальто и быстро иди к себе… Быстро!

Что он сказал? — напряженно вспоминал Кормлев, перебирая очередную корректуру. – Что он сказал, этот Семенов? Где мы с ним познакомились? Он что-то сказал, и я сразу вспомнил! И узнал его, а теперь забыл, опять! Семенов, Семенов…. Виктор Альбертович. Ах, да! Университет, кафедра! Он был лаборантом. Четыре года он был лаборантом, а теперь у него своя редакция. И два раза в год мы с ним ездим на рыбалку... Какая рыбалка? Я ни разу не был на рыбалке! А вчера почему-то вспомнил, что был. И, оказывается, чего-то там поймал. И Семенов мне до сих пор завидует…

— Серёжа, вы сменили свою зеленую ручку? — Валентина Михайловна, «Зам», стояла перед его столом и недоуменно рассматривала листки бумаги сквозь приспущенные очки. — Серёжа, перестаньте оригинальничать! Где вы нашли такой отвратительный розовый пастик?! Я не брюзга, Серёжа, но ведь ничего не разобрать!

Семенов, Семенов… Лысеющая голова, острый колкий взгляд. Где я его видел? — вспоминал Кормлев, перебирая бумаги. — Ах, да! Университет, лаборант, рыбалка.… Какая, к черту, рыбалка?!

— Серёжа, пойдем пить кофе, — мягкий, теплый голос Ниночки. — Шурочка принесла сегодня торт «Сюрприз». Шоколадный! Пойдем скорее, а то нам ничего не достанется.

Сюрприз, сюрприз, — думал Кормлев, похрустывая вафельным тортом. — Семенов приготовил мне сюрприз. Какой?... не помню! Он весь вечер говорил о рыбалке, о том, как доставал для меня архивные курсовики, какой я был лодырь в институте.… И как плохо, что я обидел Лидочку. Чем я ее обидел? Сюрприз, был какой-то сюрприз, и я был очень рад!

— До свидания, Серёжа! До завтра! Не опаздывай, — Ниночка чмокнула его в щеку и побежала к автобусу.

— Серёжа, нам опять подняли квартирную плату. Этот ЖЭК, о чем они там думают? Лодыри! Я вызвала слесаря неделю назад! Кран до сих пор течет, а они нам поднимают квартирную плату!

— Мама, ты помнишь Семенова?

— Какого Семенова, Серёжа? Мужа тёти Ани?

— Нет, Виктора Семенова, мама! Мы с ним ездим на рыбалку.

— Какая рыбалка, Серёжа? Зима на дворе, у нас кран течет, и они опять нам подняли квартирную плату! Никаких рыбалок! Серёжа, иди спать…. Мне звонила Ниночка, жаловалась на тебя, на то, что ты опаздываешь! Серёжа, тебя выгонят с работы, сынок!

Розовый неоновый свет. Дубовая с рифлеными стеклами дверь.

— Мужик, ты чего здесь так? — Сергей оглянулся — перед ним стоял бомж с хозяйственной тележкой, набитой упаковочным картоном. — Я спрашиваю, чего ты встал тут посредине тротуара, не пройти — не проехать?

— Извините, пожалуйста, — Сергей отошел в сторону.

— На «извините» пиво не купишь! — пробурчал бомж и поплелся далее, поскрипывая тележкой.

И чего я здесь? В самом деле, что я здесь делаю, зачем? — думал Сергей, глядя на маленькие, скрипящие, готовые вот-вот отвалиться колесики тележки бомжа.

Блеснули фары, скрипнули тормоза и на тротуар начали выходить шумные, смеющиеся тени.

— Лидочка, не торопитесь, я еще не расплатился с водителем, — услышал Кормлев голос Панфилова.

Его будто что-то подтолкнуло, и Кормлев побежал, скользя, спотыкаясь, задыхаясь, едва не падая. Он бежал, не разбирая дороги.

Зачем, почему? Все это неправда! Зачем мне это? Для чего я здесь? — стучало в его мозгу.

— Серёжа, за тобой, что, собаки гнались? Где твой шарф, Серёжа? Ты совсем отбился от рук, мой мальчик! — запричитала мама, едва он переступил порог. — От тебя опять пахнет духами! Правильно люди говорят: «Седина в бороду — бес в ребро!»

— Я не ношу бороды, мама!

— Пойдем пить чай, Серёжа! — вздохнула, осуждающе покачала головой мама.

— Да, кстати, тебе звонил какой-то Семенов, — вспомнила мама, разливая чай, — интересовался, понравился ли тебе его сюрприз.

— Семенов, мама?

— Да! И он не оставил своего телефона, он сказал, что ты его знаешь. Приходил сантехник, содрал кучу денег, а кран опять течет! Серёжа, тебе надо выспаться, ты ужасно выглядишь. Если ты будешь нараспашку бегать по улицам, то схватишь воспаление легких, как твой начальник! Только ведь ты не выздоровеешь, Серёжа!

— Мама, а с кем я в школе сидел за одной партой, ты помнишь?

— Господи, Серёжа! Я твоя мама, а не учительница. Кран течет. И они опять подняли квартирную плату.

— Сегодня будет землетрясение, Серёжа!

— С чего ты это взяла, Нина?

— Ты пришел вовремя, а шеф опаздывает! Да, кстати, тебе там кто-то звонил. Не оживляйся, голос был мужской! Шурочка все записала. Записка у тебя на столе.

На столе лежал обрывок бумаги, на котором разборчивым, аккуратным почерком Шурочки было написано: «4 декабря. В 8.52 звонил Семенов. Просил с ним связаться», и далее номер телефона.

Сергей набрал номер.

— Здравствуйте, Виктор Арнольдович!

— Арнольдович? Кто это? Вам кого? — раздался в трубке мужской удивленный голос. — Кто это? Кого вам?

— Это Кормлев, Сергей. Мне нужно Семёнова.

— А, Сергей Витальевич, шутник, здравствуйте! Я у телефона. Я вам звонил вчера вечером. Хотел узнать, как продвигается корректура моей пьесы «Сюрприз».

Кормлев взглянул на стол, на котором справа лежала папка с надписью: «Семенов Д.Ф. «Сюрприз на рыбалке». Пьеса в трех действиях ».

— Алло, Сергей Витальевич! Сергей Витальевич! — обеспокоился его молчанием голос на том конце провода.

— Да-да! Я вас слышу! Я сейчас как раз просматриваю Вашу пьесу, — ответил Кормлев и положил трубку.

— Та-а-к! Зараза распространяется по всему отделу! — гремел голос «Замши» Валентины Михайловны. — Сначала Серёжа пишет розовой ручкой, а теперь и вы, Валентина Николаевна, начали писать желтой! И где вам только продают эти пастики! В общем, так, дорогие мои, прекращайте произвол!

— До свидания, Серёжа! До завтра! — Ниночка чмокнула его в мерзлую щеку и побежала к автобусу.

Сергей шел по Гороховой по направлению к дому. Мыслей не было. Было желание не вступать в следы, а идти так, чтобы под ногами хрустела подмерзшая корка снежной кашицы. Он не видел лиц людей, он видел их ноги — разные, неторопливые, спешащие, неловкие и уверенные, обутые в разномастную обувь и, казалось бы, связанные одной задачей — месить и месить эту быстро замерзающую снежную жижу, как единый, отлаженный механизм.

Вдруг, прямо перед собой он увидел колесики… Маленькие, скрипящие колесики хозяйственной тележки, готовые вот-вот отвалиться! Они возникли вдруг, из-за калейдоскопа ног. Сергей остановился и оглянулся назад. Множество следов на замерзающей снежной жиже, но колеи от колес среди них не было. Он посмотрел вперед — тележка исчезла! И в то же самое мгновение какая-то женская нога, обутая в дорогой, похабный, тупоносый сапог, ступила и раздавила последний кусочек колеи…

И опять только каша, ноги, толчея, гам и уже, наверное, только кажущийся отдаленный скрип колес.

— Здравствуй, мама! Этот Семенов, он писатель. Я корректирую его пьесу.

— Какой Семенов, Серёжа?

— Который звонил вчера, пока меня не было, и не оставил телефона.

— Вчера звонила Света, она волновалась, куда ты пропал, не заболел ли ты. А сегодня кран течет еще больше! Звонил Нерчаев, хотел занять у тебя денег, просил, чтобы я тебе об этом не говорила. Пойдем пить чай, Серёжа.

Через два дня пришло письмо из редакции журнала «Новосибирский литературный вестник»:

Уважаемый Сергей Витальевич!

К сожалению, мы не можем напечатать в нашем журнале Ваш рассказ «Сны кариатиды», так как тема не соответствует литературному направлению нашего журнала. Рукопись Вы можете забрать лично в редакции.

С уважением, зам. Главного редактора, Уильям Педричев.

— Что пишут, Серёжа? — спросила мама.

— Тема им не нравится, мама, — ответил он, не оборачиваясь.

— Тема чего, Серёжа?

— Моих рассказов.

— Рассказов? Почему? Почему не нравится?

— Я не знаю, мама! Ты ведь тоже их не читаешь!

— Господи, Серёжа! — поспешила объясниться Марина Михайловна. — Я все собираюсь, собираюсь, но мне всё некогда, но я всем говорю, что ты у меня талантливый писатель. Я действительно так считаю! Да вот и Нерчаев говорит, что ты скоро Нобелевскую премию получишь.

— Нерчаев, мама, тоже не читает моих рассказов. И, вообще, ничего не читает, кроме журнала «Плейбой».

— Звонила Ниночка. Говорила, что у вас на работе было землетрясение, — вспомнила мама. — А Аннушка, соседка, говорит, что коммунисты собираются клонировать Ленина. Это что же такое делается, Серёжа? Это куда все годится? В метро опять подняли плату за проезд!

Розовый, неоновый свет.

— Здрасьте!

— Где Даша, — спросил Сергей у прыщаво-улыбчивого швейцара принявшего у него пальто.

— У Даши отгул. Будет завтра. Проходите, проходите, пожалуйста!

— Серёжа, Лидочка тебя готова простить! — подскочил к нему Панфилов.

Оранжевая, под старину, лампа. Нервные ухоженные руки с розовыми ногтями.

— Лидочка, не обижайтесь на него, пожалуйста! Ему всегда после французского коньяка плохо.… Вот после армянского — ничего! А как выпьет французского…

У-у-у! — театрально закатил глаза Панфилов.

— Ты помнишь Семенова? — шепотом спросил Кормлев Панфилова.

— Господи! Что ж ты так заговорщически шепчешь? Он что, английский шпион?

— Нет, он не шпион, он мне приготовил сюрприз. Ты не помнишь какой?

— Так, Серёга! Что вы с ним пили? Давай закажем того же!

— Перестань! Не ерничай, ответь! — настоял Кормлев.

— Серёжа, он показал твою повесть у себя в редакции. Она всем очень понравилась. Ее собираются печатать… Старик, что вы с ним пили?

— Мальчики! Перестаньте шептаться! — сказала Лидочка хрипловато-прокуренным, томным голосом. — Вы знаете, Сергей, я говорила о вас с моей подругой Верой, а оказалось, что вы знакомы! Как все-таки тесен мир!

— Вера? Какая Вера? — оживился Панфилов.

— Вера Фёдорова. Серёжа, оказывается, с ней вместе отдыхал в Крыму. Она должна вот-вот придти.

— Я никогда не был в Крыму, Лида! И, вообще, дальше Сестрорецка никуда не выезжал! — запротестовал Кормлев.

— Серёжа, Серёжа! Перестаньте оправдываться! — произнес у него над ухом низкий, грудной, проникновенный, женский голос, и кто-то мягко положил ему на плечи руки.

— Вот, Сергей, познакомьтесь, это моя подруга Вера! — сказала Лидочка, обращаясь к Панфилову.

— Сергей, у нас ведь с Вами не было никакого пошлого курортного романа! Никаких, там себе, интрижек, чтобы вот так вот открещиваться от нашего знакомства! — сказала Вера, усаживаясь на суетливо поданный Панфиловым стул. Яркая блондинка, пышная, стройная, грациозная. Элегантно и со вкусом одетая, во что-то сложное, облегающее, тёмное, и еще больше подчеркивающее белизну матовой нежной, ухоженной кожи.

— Вы нас просто ослепили, Вера! — запричитал Панфилов. — Ай-я-яй! Серёжа! Как ты мог устоять против этих чар?

— Серёжа, а Вы помните этот шторм на море? Мы с Вами прятались под пальмой, а Вы, перекрикивая ветер, читали мне свои юношеские стихи?

— Я?! Читал вам? Стихи? — возглас застыл в горле у Кормлева. Ему вдруг явственно показалось, что он вспомнил этот шторм, эту пальму, Веру в облегающей, белой, мокрой блузке, от которой пахло так безумно и головокружительно.

— Серёжа, а я вышла замуж! — не обращая внимания на потуги Панфилова быть любезным, продолжала Вера. — И вы знаете, мой муж оказался тоже поэтом, — она назвала известную, громкую фамилию. — Я ему читала Ваши стихи, ну, то, что помнила… Он в восторге и хочет непременно с Вами встретиться, и считает, что вам непременно их нужно печатать. Непременно!

И опять на Кормлева нахлынули видения: шторм, Крым, пальмы и одуряющее, юное тело под белой, промокшей блузой.

— Куда ты все время ходишь, Серёжа? Звонила Света, я опять не знала, что ей сказать. Нельзя так поздно возвращаться. Ты совсем не высыпаешься, сынок!

— Извини, мама, — как-то механически ответил Кормлев, разглядывая в зеркале счастливую, умиротворенную физиономию со странным и каким-то очень живым блеском в глазах. Казалось, что этот человек в зеркале видит что-то чудесное, восхитительное, яркое, иное, а не убогий коридор стандартной «хрущевки».

— Кто это, мама? — вдруг, неожиданно для самого себя, спросил Кормлев, указывая на отражение в зеркале.

— Это ты, Серёжа! — сказала мама, заглянув ему через плечо. — Господи! Ты что меня пугаешь?! Вечно эти твои странные шуточки.… Иди спать, Серёжа!

Тепло калорифера. Улыбчивое, прыщавое лицо швейцара.

— Здрасьте! вы давно у нас не были.

— Позвольте Ваше пальто?

— Здравствуйте, Даша! Вас не было в прошлый раз…

— Вы заметили? — Даша смущенно улыбнулась. — У меня был отгул, болела мама. А теперь все в порядке. Вы знаете, Вас уже ждут, несколько раз спрашивали.

Кормлев не успел ничего ответить, как Даша уже исчезла в дверях гардеробной.

Сергей вошел в зал и ту же заметил Панфилова, интенсивно подающего ему какие-то странные знаки. Лидочка сидела рядом, поставив локти на стол, и смотрела на него несколько странно и немного вызывающе. Слева он увидел знакомый силуэт, поблескивающую лысину Семенова. Вместе с ним за столиком сидела все та же компания, и Кормлеву казалось, что если он напряжется, то вспомнит всех этих людей по именам.

Из–за колонны, как-то вдруг, появилась ослепительная Вера, взяла его под руку и низким грудным голосом сказала:

— Наконец-то, вот вы и появились! Пойдемте, я хочу вас познакомить с моим мужем.

Кормлев, увлекаемой Верой, обернулся в сторону столика, за которым сидел Панфилов. Тот уже не подавал знаков, разочарование было написано широкими мазками на его кислой физиономии, за ней Сергей разглядел удивленно взметнувшиеся тонко выщипанные брови Лидочки.

Муж Веры говорил хриплым, будто надломленным, блеклым голосом, натянуто улыбался и все время смеялся смехом похожим на кашель. Он оказался совсем не похож на те портреты, которые видел Кормлев в журналах и только когда он отклонялся назад от света оранжевой лампы, и поворачивался в полупрофиль, в нем начинал угадываться тот известный поэт с искусно ретушированных фотографий.

Всё завертелось: рюмки, вилки, фужеры, официант, бутылка коньяка, обернутая в пожелтевшую от времени полупрозрачную бумагу, низкий грудной голос Веры, кашляющий смех ее мужа.… Будто сквозь плотную толщу, до Кормлева доходило, что он гений, что есть какие-то сроки, когда он должен представить свои стихи к публикации, что все уже договорено, и он "решительно не может отказаться". Что Верочка будет счастлива, что муж Веры будет счастлив, что будут счастливы благодарные читатели, давно уставшие ждать!

Вдруг, неожиданно, его сознание просветлело. Все тело наполнило какое-то странное, острое чувство, разлившееся по телу горячей колкой волной. Вслед за этим он ощутил тяжесть руки на своем колене и до него пробился голос Веры:

— Нам пора, Серёжа! Но мы ведь с Вами обязательно еще увидимся, правда? Вы ведь не зазнаетесь теперь, Серёжа?

Ее рука мягко и уверенно скользила вверх по его бедру. И новая теплая, покалывающая волна пронизала его тело.

— Четвертый час ночи.… Опять нараспашку, опять от тебя пахнет духами, — монотонно и словно уже заученно говорила мама. — Звонила Света, тебе завтра на работу, опять не выспишься. В зеркале — это ты, — опережающее, безразличным тоном констатировала мама.

— Мама, а я могу понравиться красивой женщине? — спросил Кормлев.

— Иди спать, Серёжа. Завтра поговорим… Ловелас!

— Серёжа, он рвет и мечет! Он сегодня просто озверел! — нервным полушепотом говорила Ниночка.

— Я что, опять опоздал? — недоверчиво спросил Кормлев, постукивая по часам и прикладывая их к уху.

— Нет, его, наверное, укусил сегодня кто-то! Наверное, какая-то собака.

— Жаль…. собаку жаль. Не иначе издохнет!

— Эх, эх, эх, ты все шутишь, Серёжа! — укоризненно качая головой, сказала Ниночка. — Он тебя выгонит, на что ты будешь жить?

— Разве это жизнь?

— Ладно, не умничай! Давай быстро, тихонько к себе и делай вид, что ты интенсивно работаешь.

«Сюрприз на рыбалке» — пьеса бездарной, наглой, пошлой скотины Д.Ф.Семенова! Сергей уже третий раз брался за ее корректуру. И третий раз откладывал, не в силах преодолеть тошноту, удушливым комом подступающую к горлу.

— Сергей Витальевич! — откуда-то свысока и сбоку, язвительно-елейно пролился голос начальника. — Если сегодня к вечеру у меня на столе не окажется оконченной корректуры, да, да вот этой! — он постучал мясистым пальцем с коротко остриженным ногтем по пьесе Семенова. — Мне просто некуда уже будет деться от давно преследующей меня мысли о Вашей профнепригодности! — начальник совершил изящный пируэт, раскачивающийся зад, хлопнула дверь.

— Сколько же он придумывал этот монолог?! — спросила Шурочка, все еще смотря на захлопнувшуюся дверь.

— Долго! Такой шедевр экспромтом быть не может! — ответил ей кто-то.

— Серёжа, голубчик, уж вы постарайтесь! Ведь уволит! Я понимаю, что вам опять подсунули гадость, — звучал по-матерински тепло и тревожно голос "замши" Валентины Михайловны.

Кормлев устало закрыл глаза, во мраке вдруг всплыло неизвестно откуда появившееся слово «медитация».

— Я корректор, я корректор, я отстраненный, равнодушный корректор, — тихо забормотал Кормлев. — Мне совершенно все равно, что «сюрпризом» у Семенова оказалась говорящая тихоокеанская макрель, чудесным образом пойманная в болоте Карелии пьяной компанией и спровоцировавшая всех на немыслимую, сумасшедшую оргию… Я корректор, я корректор, я отстраненный, равнодушный корректор…

Кормлев глубоко вздохнул, открыл глаза и принялся за корректуру.

— До свидания, Серёжа! До завтра! – Ниночка чмокнула его в замерзшую щеку. — Ты большой молодец! Как тебе это удалось?

— Ты о чем?

— О пьесе Семенова. Ты ее закончил! Босс просто изнывал от злости!

— А! Это все медитация…

— Медитация?! Опять твои шуточки! — и Ниночка побежала к автобусу.

Гороховая. Ноги, ноги, ноги… Обувь, покрытая соляными разводами.

— Серега, дружище! — вдруг, сзади, услышал Кормлев голос Панфилова. Оглянувшись, он увидел, как его школьный приятель вываливался из дверей такси. На полпути Панфилов едва не споткнулся и не шлепнулся в лужу, а в следующий момент он уже тяжело и увесисто похлопывал Кормлева по плечу.

— Я тут еду, еду…. Смотрю — ты! Ты куда, старик? Кафе в другой стороне….

— Я домой.

— Ай, брось ты! Там уже все собрались. Давай, давай, я тебя подброшу!

— Я сегодня корректуру закончил. Очень устал. Хочу отдохнуть, — пытался сопротивляться Кормлев.

— Какая корректура? Какой отдых? Поехали, я тебе говорю! — не унимался Панфилов.

— Ну, корректуру, с медитацией, пьеса про рыбалку….

— Какая пьеса? Какая медитация? — недоуменно наморщился Панфилов.

— Семенова. Я медитировал, понимаешь, иначе никак не получалось.

— А-а-а, Семенов! — Панфилов хлопнул себя ладонью по лбу, видно припомнив что-то. — Он для тебя тут передал кое-что, а я все забываю… — и, подхватив Кормлева под руку, Панфилов потащил его к такси.

— Сейчас, сейчас! — он достал большой, кожаный, блестящий портфель, расстегнул, поставив его на капот машины. Вынул из портфеля темно-зеленую, старую, потертую папку, сунул ее в руки Кормлеву…

— У-ф-ф! Я тебе ее передал! — сказал Панфилов, будто избавившись, наконец, от некой тяжести. — Не вздумай потом отказаться!

Странно, но папка показалась Кормлеву очень знакомой.

— Что это? — спросил он у Панфилова.

— Это Семёнов тебе передал! Сказал, чтобы ты исправил финал. Остальное все гениально! Ну, всё старик, я помчался! Скажу всем, что ты сегодня медитируешь. Если захочешь, приходи, позже.

Панфилов, пыхтя, влез в такси, хлопнула дверь, и Кормлева обдало липкой жижей, вылетевшей из-под колёс.

— Ты чего такой грязный, Серёжа? И почему так рано? — удивилась мама. — Нет, нет, я очень рада! — поспешила поправиться она. — Да почему ты такой грязный? Ты знаешь, Серёжа, опять хлеб подорожал…. Переодевайся и иди пить чай, Серёжа.

Телефон долго и надрывно звонил. Шестой раз подряд.

Чтоб вы все сдохли! — подумал Кормлев. — Чего вам всем надо?

Телефон замолчал.

Кому это всем? — вдруг, неожиданно, пришла ему в голову мысль. — Действительно, кому "всем"? Может быть, это звонил кто-то один или два человека? Почему я решил, что "все"? — размышлял Кормлев. — Да и кто у меня есть, кроме моей мамы?!

Кормлев вдруг вспомнил, как полгода назад звонила его двенадцатилетняя дочь от первого, единственного и неудачного брака, и настойчиво интересовалась: не сменил ли он работу, не повысилась ли у него зарплата…

Нет, кроме моей мамы у меня никого нет! — решил он, и эта мысль почему-то успокоила его.

В прихожей хлопнула дверь…. в комнате появилась мама.

— Ты все лежишь, Серёжа? А я уже пришла, в магазине встретила Витю, нашего бывшего соседа. Помнишь его? Он совсем спился, его теперь не узнать. Постарел, и очень грязный. Поздравляю Вас! — говорит, и вроде как целоваться лезет! Я его спрашиваю: С чем это, Витенька? А он: Да с субботой же! Я, говорит, Марина Михална, иудейство теперь исповедую! Вот только что из синагоги, можно сказать! Два рубля не пожертвуете на поиски «Ковчега Откровения»?

Мама ушла на кухню, прошуршала там, разбирая покупки.

— Звонил кто-нибудь? − спросила вновь появившаяся в дверях его комнаты мама.

— Да, звонили, шесть раз...

— Кто звонил?

— Я не знаю. Я не снимал трубку. Это, наверное, тебе, мама.

— Откуда ты это взял, ты ведь не снимал трубку? С чего ты решил, что это мне звонили, и кто мне может звонить?

— Это, наверное, тётя Аня, она постоянно звонит так настойчиво, — безучастно предположил Сергей.

— Господи, Серёжа, что с тобой?! Тетя Аня умерла полтора года назад! — и мама, что-то бормоча и шлепая по полу тапочками, опять ушла на кухню.

Опять зазвонил телефон, в дверях появилась мама.

— Серёжа, возьми трубку! Я же говорила, что это тебя!

— Аллё, здравствуйте! — бесстрастно ответил Сергей, сняв трубку параллельного телефона.

В трубке истерично визжал едва узнаваемый голос Светы:

— Ты — подлец! Ты сволочь и негодяй, Кормлев!

— Боже мой, что Вы такое говорите, Света? Это почему это так? Что я такого сделал? — такой неожиданный, экспрессивный выпад ошеломил Кормлева.

— Ты, мерзавец! Два месяца морочил мне голову, подавал всякие знаки внимания! Я уже и своей маме всё рассказала…. А потом ты, скотина, пропадешь неизвестно куда! Без всяких объяснений! И ещё спрашиваешь, что ты сделал? Вечерами тебя нет дома, шляешься по бабам, по всяким публичным домам, по всяким продажным девкам! Ты что, меня тоже за шлюху считаешь?

— Господи, Света, почему же по публичным домам?! С чего Вы взяли? Мы с Вами едва знакомы, у нас не было никаких разговоров, я ничего не знал о Вашей маме, я не подавал никаких знаков! Почему же "развратные девки"? Я был в кафе…

— Как же, в кафе! Эту сказку я уже слышала от твоей мамочки!

— Я.действительно был в кафе, Света!

— В общем, так, кобель! Мне все это надоело! Морочь голову кому-нибудь другому! Все наши с тобой отношения закончены!

— Помилуйте, Света! У нас с Вами еще не было никаких отношений…

— Ах, так! Сволочь! — и Кормлев услышал на другом конце провода всхлипывания, удар трубки по аппарату и длинные гудки: ту-ту-ту-ту….

Он опустил трубку и тут же раздался повторный звонок. Кормлев схватил трубку и запричитал упреждающе:

— Светочка! Извините, я не хотел вас обидеть! Простите!

— Ты прощен, грешный потрох! — прогремел в трубке наигранный бас Нерчаева. — Да, ладно, гы-гы-гы! Не огорчайся! — приободрил его Нерчаев. — Светка, она мне уже звонила.… Плюнь ты на нее, на стерву! Я ей сказал, что ты Нобелевскую премию получаешь, гы-гы! Я пошутил, а она поверила, дура! Вот за тебя и уцепилась. Гы-гы! А недавно, значит, спрашивает меня: где, мол, Кормлев, где, мол, Кормлев? А я ей говорю: Вот, получил премию, теперь пропивает! Вот она и сорвалась.… Не переживай, старик, отойдет! Я ей сказал, что ты не всё пропил, а запой у тебя уже кончился.

— Нерчаев, сволочь ты и дурак! — механически произнес Кормлев.

— Ладно, старик, я тебе позже перезвоню, — засуетился Нерчаев, и Кормлев снова услышал в трубке тягучее: ту-ту-ту-ту…

В дверях опять появилась мама.

— Это была Света, Серёжа?

— Нет, мама, это был Нерчаев!

— И что она сказала?

— Она сказала, что твой сын мерзавец, и развратник, мама…

— Ты знаешь, Серёжа, а к нам в город скоро приедет Патрисия Каас, — будто не расслышав последнего, продолжила мама. — Я ведь её очень люблю, ты помнишь? Она, конечно, не Эдит Пиаф! Но, почему бы вам с Дашей не сходить на её концерт?

— С Дашей? Откуда ты знаешь про Дашу, мама? — встрепенулся Сергей.

— Какая Даша, Серёжа?! — удивилась мама.

— Ну, ты же только что сказала про концерт, Патрисию, Дашу.

— Господи! Проснись, Серёжа, что с тобой? Я говорила, что скоро к нам в город приезжает Патрисия Каас и хорошо бы вам со Светой ее послушать. Я говорила про Свету, Серёжа …. Пойдем пить чай, сынок!

Стол на кухне был накрыт к чаю, в вазе поблескивало его любимое варенье из черноплодной рябины, рядом лежали россыпью его любимые сушки с маком. На его любимом месте, у окна, лежал раскрытый справочник «Весь Петербург». Сергей поднял его, чтобы убрать с табурета, мельком взглянул — справочник был открыт на странице «Кафе и рестораны».

— Ты собиралась в ресторан, мама?

— Помилуй Бог, Серёжа! Я уже и забыла что это такое!

— А справочник?

— Это Таня, соседка, смотрела. Пришла взволнованная и говорит: Можно, мол, мне справочник посмотреть? Я ей и разрешила, почему нет?

Розовый свет, дубовая дверь….

— Здрасьте!

— Позвольте Ваше пальто?

— Здравствуйте, Даша! Вы сегодня замечательно выглядите! Эта блузка, она вам очень к лицу!

Даша засмеялась;

— Я каждый раз в этой блузке, это форменная одежда!

— Вам очень к лицу эта форма, Даша! Может, вы посидите со мной немного сегодня?

— Нет, нет! Что вы! — смущенно защебетала Даша. — Нам нельзя, не положено! Меня уволят!

— А я поговорю с вашим начальством, попрошу?

— Нет, нет, не нужно! Что вы! Меня тогда точно уволят!

— К нам приезжает Патрисия Каас, моя мама ее очень любит! Может, мы с Вами на концерт сходим? — предложил тогда Кормлев.

— Может быть, может! Потом об этом поговорим, ладно? — Даша извиняюще улыбнулась и скрылась в дверях гардеробной.

— Так, старик! Тебя там женщины ждут, скучают, а ты тут персонал клеишь! — у входа в зал стоял Панфилов, засунув руки в карманы.

— Какие женщины?

— Красивые, умные, добрые, милые!

— Таких не бывает.

Панфилов заулыбался, похлопал Кормлева по плечу, приобнял и увлек в зал.

— Бывает, старик, бывает! У нас все бывает! — заверил его Панфилов. — Пожидаев из Москвы приехал, хочет с тобой увидеться, — уже серьезно продолжал Панфилов, подведя Кормлева к столику, за которым сидели две молодые, действительно очень красивые женщины и средних лет мужчина в шикарном, черном костюме.

— Вот, дамы! — театрально-пафосно провозгласил Панфилов. — Позвольте представить вам нашего школьного друга, безумно талантливого писателя, поэта, обаятельного зануду и просто замечательного человека Сергея Кормлева!

Женщины тихо засмеялись, заулыбались широко и радушно.

— Ну, ты просто какую-то тронную речь тут произнес Панфилов! — встал из-за стола мужчина, ловкий, статный, высокий, подошел к Кормлеву, сердечно обнял его, похлопывая по спине:

— Рад, рад тебе, дружище! Ёлки с палками, сколько же зим мы с тобой не виделись? Ну, садись, садись же! Познакомься, Сергей, это мои референты, и очень доверенные лица — Оксана и Лера! — представил он женщин.

— И очень красивые лица! — вставил Панфилов.

— Девушки, не смущайтесь! Все, что здесь наговорил Панфилов — неправда! — обратился к женщинам мужчина в чёрном. — Сергей, он просто самый обыкновенный гений и наш школьный друг!

Его усадили за стол, и Сергею опять вдруг пришла откуда-то уверенность, будто он действительно знает этого мужчину давно, будто это действительно его старинный школьный друг-приятель Пожидаев.

— За встречу, за встречу! — голосил Панфилов, успевший уже налить бокалы, и, чокаясь со всеми так, как будто он праздновал Второе Пришествие!

Опять замелькали рюмки, бокалы, ножи, вилки, лампа, официант, тёмная бутылка, обернутая в пожелтевшую от времени, полупрозрачную бумагу, улыбающаяся, масленая физиономия Панфилова, породистое, благородное, очень приветливое лицо Пожидаева, красивое, точеное лицо Леры, голубые глаза которой смотрели на него как-то тепло, заинтересованно, восхищенно, светло и нежно — так, как иногда смотрят юные жены на своих безмерно любимых мужей. И руки… ухоженные, нежные, нервные, с длинными, ровными пальцами и ногтями, накрашенными матовым розовым лаком.

Вот где я их видел, эти руки! — вдруг, неожиданно для себя, понял Кормлев.

Откуда-то издалека до Кормлева доходило, что Пожидаева зовут Николай, что он второй, и чуть ли не более близкий, чем «охламон» Панфилов, его школьный друг. Что в школе, оказывается, Кормлев был драчуном и заводилой, что их хулиганскую троицу называли «ПКП», по начальным буквам их фамилий, что Пожидаев часто поколачивал Панфилова за его скверный характер, а Кормлев их мирил. Что Пожидаев теперь известный режиссёр, и Кормлеву даже казалось, будто он вспомнил два или три фильма, снятых Пожидаевым, и что они ему даже понравились... Что Пожидаев теперь собирается снимать что-то совместно с "западниками", но у них нет хорошего сценария, и он уже говорил с Семёновым об этом, и Семёнов предложил ему в качестве материала повесть Кормлева, и вкратце уже рассказал о ней, и Пожидаев в восторге, и это то, что ему нужно! И теперь Пожидаев только "туда и обратно, по делам".… А когда Пожидаев вернется, они вместе засядут за сценарий, как в старые добрые времена, когда они писали потешные истории про своих одноклассников, вместе смеялись над ними, а «подлец» Панфилов им завидовал, и трепался о том направо-налево…

Лера смотрела на него своими удивительными глазами, держала его за руку, что-то говорила тепло и проникновенно, так, будто они были знакомы уже целую вечность, и это знакомство носило далеко, очень далеко, не формальный характер…

— Серёжа, уже почти утро, — безэмоционально, монотонно говорила мама. — От тебя снова пахнет духами. Снова не выспишься, мне надоели твои выходки, в зеркале это ты, звонил Нерчаев, течет кран…. Тебя выгонят с работы, сынок!

— Не выгонят, мама!

— Это почему же ты так уверен?

— Потому что я корректор, а работу делаю и за редакторов, и за авторов, и за того парня, за те же самые деньги!

— Господи, Серёжа! Да сейчас таких, согласных на любую работу — пруд пруди!

— Согласных много, − согласился Сергей, — способных сделать мало…

— Иди спать, Серёжа, — вздохнула мама. — Тебе осталось совсем немного времени!

Гранки, корректуры, спёртый воздух, запах прелой обуви, типографского шрифта и дешевого кофе.

— Вы, все тут совсем распоясались! — звучал истошный голос начальника. — Где Кормлев?!

— Ах, вот Вы где! — обратился он к сидящему за столом, заваленным кипами бумаг, с отсутствующим видом Сергею. — И что это Вы, в последнее время, такой неприметный стали? Думаем, мечтаем, да? Осуществляем творческий процесс! А меня тем временем авторы за горло берут, того и гляди вырвут!

— А, Вы, его не выгораживайте, не выгораживайте, Валентина Михална! — отвечал он вступившийся было за Кормлева «Замше». — Что значит очень много корректуры?! Я виноват, что ли, в том, что все хотят, чтобы их «непременно Кормлев» корректировал?!

— Так, пожалуйста, дорогие мои, не расслабляйтесь! — переключился начальник на остальной коллектив. — Горят сроки! Если мне вырвут горло — вам легче не будет, предупреждаю всех! Кормлев, а к Вам личная просьба! Соберитесь, дорогой мой, требуется рывок без потери качества и клиентов!

Раскачивающийся зад, хлопнула дверь…

— Серёжа, милый! Уж Вы постарайтесь! — причитала Валентина Михайловна. — Не переписывайте Вы за ними всю их бурду! Просто слегка «причешите», подправьте и всё! Если хотите, можете розовым пастиком! Я разберу! А потом Вам отгулы выпрошу! Ладно? Ладно?

Неоновые блики на раскисшем снегу, рифленые стеклянные вставки;

— Здрасьте!

— Позвольте Ваше пальто?

— Здравствуйте, Даша! Как насчет концерта, Вы подумали?

Даша вскинула на Кормлева испуганные глаза, поднесла пальчик ко рту, выразительно показала глазами на вход в зал, покачала головой, улыбнулась и скрылась в дверях гардеробной.

У входа в зал стоял, наклонив голову, ожидающе вскинув брови и улыбаясь ему, высокий, загорелый мужчина. Сергей оглянулся на швейцара — тот неловко, кисло, робко улыбнулся, слегка разведя руки, вот так, вот, мол!

Сергей повернулся — загорелый мужчина уже трепал его по загривку, улыбался, разглядывая то так, то этак, и приговаривая:

— Вот так вот! Вот так вот, видишь, какой я приехал! Я говорил тебе, поехали со мной, а ты отказывался.… Там такие пальмы, такие женщины, друг мой, а ты отказался!

— Ну, ладно, — спохватился загорелый человек, — у меня дела, работа! Позже обо всем поговорим! — он еще раз потрепал Кормлева по затылку и скрылся в боковых дверях.

— К-к-кто это? — спросил Кормлев у швейцара.

— Вениамин Степаныч! Х-хозяин, блин! — округлив глаза, значительно, полушепотом, ответил швейцар.

Кормлеву вдруг пришло понимание, что загорелого человека, действительно, зовут Вениамин, что они вместе учились в институте, потом работали вместе некоторое время и потом Вениамин «ушел в бизнес». Что Вениамин приглашал ехать с ним на Сейшелы, что у них давняя, глубокая дружба…

— Добрый вечер, Серёжа! Я так давно Вас не видела! Мы с мужем уезжали в Липецк, он таскает меня везде, по всяким закоулкам! — Вера взяла Сергея за руку и повела в зал.

Панфилов помахал ему рукой, выпучил глаза, показывая взглядом на Веру, и состроил кислую мину.

Играла тихая музыка.

— Давайте потанцуем, — предложила Вера. — Пока они там заняты своими скучными делами, — она показала на сидящих за столиком и о чем-то напряженно говоривших Семёнова и своего мужа.

Старый добрый блюз тек и струился, заполняя собой всё пространство. В такт ему струилось в руках Сергея грациозное тело Веры. Она улыбалась ему, осторожно касалась пальцами его затылка, прерывисто и глубоко дышала, слегка приоткрыв изящно очерченный, чувственный рот. Иногда бедра ее касались Сергея мягким, осторожным толчком, и тогда тонкий запах, исходивший от Веры, становился резче, объёмнее и сокрушительнее.

Кормлеву грезились море, песок, теплый пряный воздух, и уходящая куда-то наискось и в бесконечность лунная дорожка…

— Серёжа, Серёженька, милый! — горячо шептала ему на ухо Вера. — Вы понимаете, он — посредственность, бездарность, я так устала! Куда же Вы тогда исчезли? Я вспоминала, ждала…. Я надеялась, Серёжа! Я очень долго надеялась. Очень, очень долго! Серёженька! Потом вдруг он — лысый, известный, наглый, уверенный и стремительный! Ваша противоположность, Серёжа. Полная противоположность! Очень странно, правда? Эта противоположность, изнанка, тень, понимаете? это напомнило мне Вас. И я сдалась, Серёжа.… Не казните меня. Я давно уже все это сделала сама!

— Как Вы могли! Зачем, зачем? Почему тогда Вы мне ничего не сказали? — спрашивал её, словно в угаре Кормлев, его словно несло куда-то, и он был не в силах, и не желал сопротивляться….

— Я говорила, Серёжа... Это всё гроза, шторм… Вы, наверное, не услышали! Я его брошу, пусть катится к черту! Все эта гроза, Серёжа. Во всем виноват этот проклятый шторм!

Сергей плыл в волнах ее голоса, тихого старого блюза, тонком аромате её духов. Ему грезились песок, пальмы, тихие безмятежные теплые волны, неторопливо накатывающиеся на пустынный берег… улепетывающий со всех ног известный поэт, счастливое лицо мамы, плачущей украдкой, и удивленные, радостные лица знакомых, малознакомых и вовсе незнакомых ему людей….

Кто-то одернул его за рукав пиджака. Сергей оглянулся. Панфилов с глупым, заговорщическим выражением на лице и бегающими глазами шептал, подергивая его за рукав:

— Серёга! Серёга! Музыка уже кончилась! Давно! А вы тут.… На вас все смотрят! Неудобно, Серега!

— Да-да, — сказал ему Кормлев, засуетился, оглядываясь, и повел, казалось мало чего соображающую, раскисшую Веру к столу, за которым горячо спорили о чем-то её муж и Семенов, они одни, казалось, ничего не заметили.

Муж Веры мельком взглянул на подсевших Сергея и Веру, кивнул и, обращаясь вновь к Семенову, произнес:

— Нет, дорогой мой, нет! Решительно нет, при всем уважении к вам! Нет, я никогда с этим не соглашусь!

— О чем это вы? — заинтересовалась Вера.

Она уже пришла в себя, взгляд ее сфокусировался. Сергей встал:

— Извините меня, я на минутку к Панфилову…

— Да-да, конечно, — согласился муж Веры.

Семенов качнул утвердительно головой. А Вера широко улыбнулась ему и чувственно выдохнула:

— Я буду Вас ждать, Серёжа!

Кипы бумаг, корректуры, гранки …. Бездарная, пошлая, похабная, тошнотворная литературная конъюнктура.

— Серёжа, что с Вами происходит в последнее время? — говорила удивленно и озабочено «Зам» Валентина Михайловна. — Что вы тут пишите такое? Какие пальмы? В тексте «пальба», а вы правите это на «пальмы»! Какие могут быть пальмы, Серёжа, в Норильске на никелевом комбинате?! Серёжа, будьте, пожалуйста, внимательней! То, у Вас пастик розовый, то у Вас пальмы морозостойкие, это совсем никуда не годится!

— До завтра, Серёжа! Не опаздывай! — Нина чмокнула его в щеку.

— Ты не могла бы со мной прогуляться? — Кормлев удержал Нину за рукав. — Мне нужно с тобой поговорить!

Нина посмотрела на Сергея удивленно и заинтересованно.

— Недолго! Это очень для меня важно! — заверил её Кормлев.

— О чем, Серёжа?

— О моей жизни… в ней все изменилось вдруг, в последнее время, об одном человеке… Мы с ней давно знакомы. Оказывается, она меня давно любит, а я не знал… Нужно, наверное, что-то делать…

Нина взяла его за руку, заглянула в глаза:

— Не нужно, не нужно ничего делать, Серёжа! — сказала она тихо, чувственно-тревожным полушепотом. — Не надо ничего менять! Я не готова! — добавила Нина, еще раз заглянула Сергею в глаза. — Не нужно! — и побежала к автобусу.

— Ты, ты меня не так поняла! — вдруг спохватившись, крикнул вслед Нине Сергей.

Нина остановилась, помахала ему рукой, и побежала дальше…

Туман за окном сгущался, клубился, переливался в свете уличного фонаря, если бы не снег на подоконнике, то можно было решить, что сейчас осень. Эти странные туманы, даже зимой, в любую стужу — питерская особенность, которая бывает, наверное, только здесь и ни в каком другом морском, северном городе.

Мне нужно с кем-то поговорить, с кем-то поговорить…, — думал Кормлев.

Он взял трубку и набрал номер.

— Аллё, Мавзолей на проводе! — прокартавил Нерчаев.

— Нерчаев, мне с тобой нужно серьезно поговорить!

— Если про Светку, то извини, старик, я не думал, конечно, что так вот выйдет! Ну, нет у нее юмора… и мозгов тоже, я что виноват? — поспешил оправдаться Нерчаев.

— Нет, я о другом!

— Я помню, помню старик! С получки обязательно отдам! — решил Нерчаев, что речь идет о его долгах.

— Я не об этом!

— А о чем же тогда? — с наигранным удивлением спросил Нерчаев.

— Понимаешь, со мной последнее время необычные вещи происходят…

— Не пугай! Меня после Светки уже ничем не напугаешь! — заверил Нерчаев. — Ну, давай, выкладывай, что у тебя необычного?

— Я не знаю с чего начать…, — Кормлев вдруг будто споткнулся, мысли разбежались в стороны, и было действительно трудно уловить главное, основное, с чего следует начать рассказ незнакомому с ситуацией человеку.

— Начни с конца, так интереснее! — приободрил его Нерчаев.

— Нерчаев, я тут в Крым ездил…, — начал, наконец, Кормлев.

— Вот как? – перебил его Нерчаев. — Когда же это ты успел? Ага! Денег, значит, в долг, на спасение друга у него нет! А на «прошвырнуться» находится?!

— Да нет, это давно было! — поспешил пояснить Кормлев.

— А-а-а! Ну? — Нерчаев расслабился.

— Я там с женщиной познакомился...

— Да что ты! Поразительно! Действительно, необычный случай! Где же это ты нашел женщину, в Крыму-то? Пинкертон!

— Не ёрничай, Нерчаев, у меня с ней серьезно! — осадил его Кормлев.

— Там-там-тадам-пам…, — запел Нерчаев свадебный марш Мендельсона. — Так! Всё старик, я все понял! Тебя срочно нужно лечить! Финская сауна с русскими девушками и немецким пивом подойдет? Тройной эффект! У тебя сердце здоровое?

— Я серьезно, Нерчаев!

— Старик, прекрати! В Крыму с женщинами не может быть ничего серьезного! В общем — так! Я с сауной все устрою и тебе позвоню!

— Нет, спасибо…

— После, после старик будешь благодарить! — перебил его Нерчаев. — Не расслабляйся, суши тараньку! Все, пока старик, — и Нерчаев повесил трубку.

— Не вздумайте опять куда-нибудь сбежать, Серёжа, под благовидным предлогом! Я звонила Вашей маме, она не болеет! — упредила его «Зам», Валентина Михайловна.

— Я ведь не сдал деньги? — с надеждой в голосе промямлил Кормлев.

— Не волнуйтесь, Серёжа, я вычту их из Вашей зарплаты! — победно произнесла Валентина Михайловна и вышла в дверь.

Кормлев сидел за столом, отрешенно правил какую-то очередную дрянь, он даже не сразу заметил как суета, вечно творящаяся в отделе прекратилась, все куда-то вдруг исчезли, и вокруг повисла непривычная, нервная тишина. Потом открылись двери, появилась сияющая Ниночка в черном с блестками платье с декольте и блестящим кулоном «Стрелец» на шее.

— Пойдем же, Серёжа, все уже собрались, – произнесла она каким-то чувственно-странным, непривычным для нее тоном.

— А мне, мне еще к друзьям дойти надо, они мне звонили, — залепетал Кормлев.

— Ну, перестань, Серёжа, хватит, мы же договорились! — Ниночка топнула ногой, нахмурила брови, выволокла его за руку из-за стола, провела по коридору и втолкнула в проем двери, украшенной серпантином и лохматым серебристым елочным дождем.

Сергея обдало жаром искусственного, натянутого веселья, захлестнуло и поволокло куда-то. Перед глазами мелькали лица сотрудниц, серебрящееся блестками платье Ниночки, пластиковые тарелки и вилки, граненые стаканы, ёлочный дождь, лихо отплясывающий начальник в расстегнутой жилетке, потертая хлопчатобумажная скатерть с надписью «Общепит»….

Над ухом неожиданно выстрелила хлопушка, на Сергея просыпался разноцветный дождь конфетти… Кормлев встал из-за стола и вышел. Он прошел по темному коридору, ощупывая стены.

Мне нужно окно, окно, какое-нибудь окно, — звучало у него в голове.

Дверь в кабинет Ниночки была приоткрыта. Кормлев вошел, прикрыл дверь и, не включая свет, подошел к окну. Огляделся, отодвинул со стола бумаги и присел на край. За окном завывал ветер, сбрасывающий с крыш охапки мелкого серебрящегося снега, слышались дальние хлопки петард, похабный смех и пьяные, завывающие голоса: «Наш костер в тумане светит!». Дома вдруг перед взором Кормлева растворились в, невесть откуда взявшемся, тумане. К горлу подкатил комок, стало трудно дышать. Ему казалось, что он явственно видит далекие отблески костра. Кормлев сглотнул, глубоко вздохнул и вгляделся…. Комок отступил от горла и растекся по телу сосущей жилы тяжестью…. На месте костра сверкала розовыми, прописными, неоновыми буквами надпись: "Cafe Patrisianna"! Кормлев закрыл глаза и сжал голову руками….

Вдруг он почувствовал у себя на плече и шее чьи-то теплые, нежные руки.

— Что ты, Серёжа, зачем ты здесь, один? — как-то взволнованно, проникновенно и странно шептала Ниночка, поглаживая его по затылку. Кормлев повернулся — перед ним стояла Нина все в том же черном с блестками платье с глубоким декольте и кулоном «Стрелец» на шее.

Нина заглянула ему в глаза, прижала его голову к груди, нежно гладя по волосам.

— Ну, что ты, что ты, Сереженька! — горячо, взволновано шептала она. — Что ты, в самом деле! Ведь Новый год, праздник!

Кормлев ощутил мягкую, нежную грудь, глубоко вздохнул, и вместе с этим вдохом до него дошел запах давно забытый, глубокий, тонкий, волнующий, трудно поддающийся описанию, неумолимый и сокрушающий. Кормлев неожиданно для себя обхватил Нину руками за талию, сильно прижал к себе и заплакал. По-детски, искренне, без оглядки, навзрыд…

Неоновый свет, надпись, дверь, калорифер;

— Здрасьте! — швейцар расплылся в улыбке и растекся на шарнирах.

Даша улыбнулась ему, взяла пальто и уже у входа в гардеробную оглянулась, улыбнулась еще раз и исчезла.

Кормлев вошел в зал. Колонны, музыка, оранжевые под старину лампы…. все было как всегда. Сергей прошел к своему столику и сел. Появился официант, поставил на стол коньяк, вазу с фруктами и два бокала. В ответ на удивленный взгляд Кормлева сказал:

— Вениамин Степанович! Желают к Вам присоединиться!

Сергей кивнул в ответ, откинулся на спинку и стал ждать, оглядывая зал…

Что-то шевельнулось внутри, будто заворочалось вдруг потревоженное, какое-то неловкое, подозрительное существо. Сергей встал из-за стола, вышел в курительную.

Спиной к нему, изящно держа в приподнятой руке длинную, тонкую, дымящуюся сигарету, стояла Вера. Панфилов что-то нашептывал ей на ухо, с омерзительной улыбкой на сальном, обрюзгшем лице и шарил волосатой рукой в разрезе платья на её спине.

Вера приглушенно хохотала, томно изгибалась и всё повторяла: "Ну, хватит, хватит, да врёте Вы всё!". И опять хохотала и изгибалась, запрокидывая голову. Панфилов всё шептал ей на ухо и шарил в разрезе платья…. Матовая, бархатная, с тонким, бледно-розовым оттенком, удивительно ровная, будто нереальная кожа Веры в разрезе платья на её спине и волосатая, по-мужицки грубая лапища Панфилова…. Вдруг, тот оглянулся, будто почувствовав иное присутствие, увидел Кормлева, резко отдернул руку и, запинаясь и краснея, заискивающе зачастил:

— Я тут анекдот рассказывал, ну, тот, помнишь, про лошадь…

Вера медленно повернула голову, посмотрела на Сергея как-то пусто и хищно, потом вдруг нашлась; её брови удивленно взметнулись, и она спросила:

— Серёжа, разве Вы курите?

Сергей рванулся, прошел сквозь зал и в коридоре, каким-то металлическим голосом, резко бросил вышедшей из гардероба Даше:

— Пальто!

Улыбка девушки погасла, на лице отразился испуг, она метнулась в гардеробную, вынесла ему пальто в дрожащих руках.

Сергей вырвал пальто и, резко шагнув к выходу, наткнулся на Веру.

Вера мягко положила ему руки на плечи, томно и грациозно наклонила голову вперед к его уху, горячо зашептала:

— Ну, что Вы, что Вы, Сереженька, что Вы себе придумали! Как можно!

Сергей слегка отстранился, с надеждой посмотрел ей в глаза.

— Нина?! — вскричал Сергей. — При чем здесь Нина? У меня с ней ничего не было! — последнее застряло у него в горле. Глаза его округлились, в голову воткнулось раскаленное, жгучее лезвие. Сергей качнулся, все поплыло перед глазами. Он оттолкнул Веру, перед ним возникло испуганное, улыбающееся, прыщавое лицо швейцара.

— Здрасьте! Заходите ещё, — причитал ошеломленный швейцар, вжимаясь в стену.

Сергей неистово рвал на себя входные двери. Потом вдруг сообразил, толкнул их от себя и выскочил на улицу.

Он бежал, бежал, не разбирая дороги, хлюпая по соляным лужам, поскальзываясь на рыхлом снегу, бормоча про себя:

— Нина, откуда вы знаете? Я ничего не говорил про Нину! Откуда вы знаете про Нину? Я не мог ничего говорить про Нину! Я не мог! Про Нину, нет, нет!

Он вдруг споткнулся, упал на колено, попытался подняться и не смог. Отполз к стене, прислонился к ней, тяжело дыша, вперившись в какую-то далекую, одному ему видимую точку….

— Черт побери! Опять ты, не пройти – не проехать! То стоишь, то сидишь — грабли в гору! – выдернул Сергея из оцепенения недовольный голос.

Сергей взглянул вверх — перед ним стоял бомж с набитой картоном тележкой, укоризненно качая головой.

— Здравствуйте, извините, — тихо сказал Сергей.

— На «извините» пиво не купишь! Прими отростки, любезный, дай проехать! — огрызнулся бомж.

Сергей подобрал ноги, бомж подхватился и поплёлся далее, поскрипывая своей тележкой.

— Товарищ, скажите, какая это улица? — вслед ему крикнул Сергей.

— Та же самая, что и вчера, — огрызнулся бомж, не оборачиваясь. — Алкаш с помойки тебе товарищ! Товарищ, товарищ…, — бурчал бомж удаляясь.

Сергей смотрел на удаляющуюся тележку, на поскрипывающие, готовые вот- вот отвалиться маленькие колеса, оставляющие в снежной каше удивительно ровную, глубокую колею….

— Серёжа, что у тебя с лицом, что с пальто? Где ты валялся? Почему хромаешь? Мне всё это совсем не нравится, Серёжа! — причитала мама, вешая на плечики промокшее, грязное пальто Сергея. — Скажи мне честно, сынок, ты связался с дурной компанией, с хулиганами?

— Я никому не говорил про Нину, мама, никому, понимаешь?!

— Серёженька, сынок, оставил бы ты эту компанию. Не доведут они тебя до хорошего! Опять от тебя пахнет духами, пальто испорчено! Серёжа, милый!

— Я не говорил, понимаешь? Я не мог никому сказать!

— Тебе нужна горячая ванна, Серёжа, и чай с малиной!

— Я никому ничего не говорил, мама!

— Иди в ванну, сынок!

Марина Михайловна глубоко, горестно вздохнула и прошлепала на кухню.

Сгустились сумерки. Гулко капала вода из прохудившегося крана. Сергей лежал на боку, застыв в какой-то вычурной, неудобной позе.

Он смотрел и смотрел в окно, за которым в желтоватом свете фонаря клубился промозглый, серо-серебристый, зимний питерский туман.

Туман то редел, то сгущался, менял очертания и оттенки. То вдруг вспыхивал изнутри мелкими серебристыми искрами, то вдруг тускнел почти до черноты. Туман вел себя как живое существо, которое двигалось, желало, искало, питалось….

Туман, казалось, искал, пожирал и бурно переваривал тепло, радость, восторг, желания и порывы. И даже свет фонаря, пройдя сквозь туман, казался пустым, холодным и мертвым.

Почему он жёлтый, — думал Сергей, — этот свет? Почему он жёлтый, если он такой холодный и пустой? Жёлтый свет у солнца, он тёплый, плотный, живой....

Из раздумий его выдернул телефонный звонок. Звонил Нерчаев.

— Серега, как дела? Твоя мама сказала, что ты связался с какими-то аферистами. Если нужна помощь, Серега, не стесняйся, звони! Слушай, твоя Светка совсем озверела! Требует, чтобы я вез её на Канары, прикинь! Я ей: Причем тут, мол, я? А она мне: Ты мне премию обещал — ты и вези! Представляешь, да?! Ну, все, старик, ладно.… Пока! Звони, если что…

Сергей повесил трубку, и тут же раздался еще один звонок. Звонила Нина.

— Серёжа, ты заболел?

— Да, наверное, — сипло ответил Сергей.

— Сильно?

— Не знаю.

— Лечишься?

— Да.

— Ты, смотри, лечись, поправляйся!

— Что нового? — безучастно спросил Кормлев.

— Ничего нового нет, Серёжа! Все по-старому. Босс ходит довольный! Он уволил тебя, Серёжа. Нашел повод. Ходит теперь гоголем, посверкивает глазами. Наверное, новую жертву высматривает. Странный он, Серёжа! Что он будет делать, когда всех нас уволит? Ну, выздоравливай! До свидания, мы все за тебя тут волнуемся, — Нина повесила трубку.

В дверях комнаты появилась мама.

— Кто звонил, Серёжа? — спросила она.

— Это я звонил, Нерчаеву, — ответил Сергей.

— Она сказала что-нибудь новое? Как там на работе?

— Зачем ты посвящаешь, мама, чужих людей в наши семейные дела, рассказываешь всякие подробности? — устало спросил Сергей.

— Господи, кого это?! — всполошилась Марина Михайловна.

— Нину, например, Нерчаева…

— Разве ж они чужие?

— Ну не родственники же, это уж точно…

— Разве это важно, Серёжа! — вздохнула мама. — Они так давно в твоей жизни что уж и роднёй стали, наверное! Да и не всякому родственнику-то всё расскажешь или захочешь рассказать! Они искренне волнуются, переживают за тебя…

— Они волнуются, а ты им подбавляешь! Зачем? Разве они обязаны переживать?

— Никто не обязан, Серёжа, и родственники тоже не обязаны! Кровь — это ещё не повод относится к кому-либо по-человечески! Не нужно отталкивать хороших людей, Серёжа, даже глупой упредительностью…. Они думают, что ты скромный и застенчивый, а ведь могут подумать, что ты просто отстраняешься от них, пренебрегаешь!

— Ничего они такого не думают, — безучастно ответил Сергей. — Они просто не могут понять, что одни и те же следствия могут быть вызваны разными причинами. И ты этого не понимаешь. Зачем рассказывать кому-то, что-то, если он не в силах понять причин, что такие причины вообще бывают…

— Боже мой, Сережа! Я просто чувствую, что тебе тяжело, плохо, и всё! И просто сопереживаю, стараюсь помочь.… Разве важно, почему тебе плохо? Важно — что плохо! — мама вздохнула, но так не нашла что ж ещё сказать, ушла тихо на кухню.

Сумерки, капающий кран, туман за окном, жёлтый свет фонаря.

Почему он жёлтый? — думал Сергей, глядя на свет. — Он не должен быть жёлтым…

Вдруг какая-то мысль пронеслась у него в голове, он резко вскочил и набрал номер телефона;

— Нина?

— Да, кто это?

— Это я, Кормлев…

— Господи, ты испугал меня, Серёжа! Что у тебя с голосом?

— Нина, ты знаешь такого Панфилова?

— Панфилов, Панфилов, — бормотала Нина, припоминая, — нет, не знаю!

— Ты подумай, может быть случайно?

— Нет, Серёжа, ты же знаешь, у меня отличная память.

— Да, знаю, — как-то разочарованно произнес Сергей. — А Веру? — вдруг спохватился он.

— Какую Веру, Серёжа?

— Ну, Веру, жену…, — Сергей назвал имя известного поэта.

— Да что ты Серёжа! — удивилась Нина. − Он ведь не женат! И знаешь, ему ведь вообще женщины не нравятся.… Понимаешь?

— Не женат, — как бы про себя проконстатировал Сергей.

— Нет, Серёжа, зачем ему? Сейчас это не осуждается, даже модно, — заверила его Нина.

— Нина, ты любишь бывать в кафе? — спросил он после некой паузы.

— Кафе? — удивилась Нина.

— Ну да, кафе, рестораны…

— Я не помню, Серёжа. Я давно там не была, — ответила Нина.

— Ты знаешь, есть такое кафе «Патрисианна», у Невского?

— Па-три-си-ана, — нараспев произнесла Нина, — красивое название! Ни разу такого не слышала. Ты меня хочешь пригласить в кафе, Серёжа?

— Не слышала ни разу, — пробормотал, будто про себя Сергей. — Откуда тогда они знают?

— Отдыхай, Серёжа, тебе надо отдохнуть! Вот ты поправишься, мы с тобой обязательно куда-нибудь сходим, — мягко сказала Нина.

— Да-да, – пробормотал Сергей и повесил трубку.

Туман клубился, колыхался за окном. Казалось, что он окреп за последнее время. Нет, он не стал гуще, он стал сильнее. Он клубился и переливался, как мышцы у атлета, как стальные мышцы под серебристой, чешуйчатой кожей змеи.

В комнату тихо вошла мама. Подошла к Сергею и приложила руку ко лбу.

— Сколько времени, мама? — спросил Сергей.

— Восемь часов, Серёжа. Восемь вечера.

— Нет, сколько времени я болею?

— Две недели, сынок! — мама задумалась. — Да-да, завтра как раз будет две недели. Поднялась плата за свет, Серёжа. А в парадной опять вывинтили лампочки! Обещают поставить счетчик для воды. Что же это делается, сынок? Всё поднимают и поднимают, всё им мало! По телевизору одни разговоры. Вроде бы разные, а все об одном и том же! Всё чего-то делят, а эти поднимают… Кому верить, сынок? На улице опять потеплело, а снег никто не убирает. Кругом такая каша! В магазине я опять встретила Витю, дала ему два рубля на новые поиски….

— Ты сказала свет, мама? — задумчиво переспросил Сергей.

— Да, свет... Выкрутили две лампочки! Соседи поставили, какую-то декоративную, розовую… Ничего не видно!

— Сергей резко поднялся с кровати, проскочил в прихожую мимо ошеломленной мамы, суетливо надел ботинки, схватил пальто.

— Ты куда, Серёжа? — испуганно запричитала мама.

— Не волнуйся, мама, я скоро, — бросил он ей на ходу и захлопнул дверь.

Ноги сами свернули налево, потом направо. Уже переходя улицу, Кормлев почувствовал, что что-то не так… Что-то было не так! Кормлев остановился посредине улицы, оглянулся по сторонам. Что не так?! — спрашивал он себя.

Та же улица, снежная грязная каша. То же ощущение пустынности и нелюдимости и какой-то странной тишины.

Такая тишина, наверное, бывает после контузии, — подумал Кормлев. — Что же не так?!

И вдруг он содрогнулся от понимания... Свет! Бледно-розовый, неоновый свет… Блики на грязном снегу, на раскисшей снежной каше, на гранитных бордюрах, на его промокших башмаках.… Этот свет — его не было! Кормлев остолбенел. Липкое, гадкое, холодное, вязкое предчувствие стало закрадываться ему в сердце.

Кормлев собрался с духом, вздохнул и на негнущихся ногах медленно пошел дальше, изо всех сил стараясь не впускать в себя это предчувствие, эту уже ставшую явной догадку.

Улица закончилась как-то неожиданно и неприятно быстро. Кормлев ступил на тротуар, дошел до середины… и не увидел крыльца.

Внутри у него что-то рухнуло, так, наверное, падает большая стеклянная люстра, гулко, со звоном и безнадежностью. Кормлев глубоко вздохнул, собрался с духом и поднял глаза…. Он уже знал, что увидит. И это знание, может быть, потрясло его больше, чем глухая, серая, облупившаяся стена перед ним…

Кормлев стоял, смотрел на стену, внутри у него было пусто и гулко.

Неизвестно зачем, он вдруг начал разглядывать трещины, сколы, облупившуюся краску и думать о том, как это все ловчее и лучше отремонтировать.

— Т-а-а-к! Твою налево! Опять ты?! Опять встал, не пройти — не проехать!

Кормлев оглянулся. Перед ним стоял всё тот же бомж с набитой картоном тележкой.

— Куда оно делось? — спросил Кормлев.

— Кто делось? — удивился бомж.

— Кафе.

— Какое кафе? Ты где так нализался? — вроде бы искренне недоумевал бомж.

— Кафе, «Патрисианна»… Здесь было кафе, — Кормлев указывал пальцем в стену.

— Патриси… что? — переспросил бомж, недоверчиво прищурившись. — Как?

— «Патрисианна»! Кафе. Оно здесь было!

— Не было здесь никакого кафе, мужик! Я здесь каждый день езжу…

— Как это не было? Розовая надпись…

— Мужик, ты чего такое выпил?! — саркастически ухмыльнулся бомж.

Бомж махнул на Кормлева рукой, кряхтя и борясь с громоздкой тележкой, объехал Кормлева и заковылял дальше.

Кормлев тупо смотрел на поскрипывающие, готовые вот-вот отвалиться колеса удаляющейся в темноту тележки, оставляющие на рыхлом снегу удивительно ровную, глубокую колею. Сквозь скрип он слышал недовольное бормотание бомжа:

— Придурки! Нажрутся чего ни попадя, потом стоят, не пройти — не проехать! Кафе ему! Глюк тебе прокисший, а не кафе!

Кормлев стоял, будто в оцепенении, смотрел вслед удаляющимся, поскрипывающим колесикам, потом вдруг спохватился и кинулся вслед за бомжом.

− Эй, подождите! Товарищ! Как Вас там?! Оно ведь было!

Бомж остановился, удивленно-испугано таращась на бегущего Кормлева, потом засеменил быстрее, подергивая неповоротливую тележку и постоянно оглядываясь. Когда до него оставалось совсем чуть-чуть, бомж будто спохватился, чертыхнулся, плюнул, бросил тележку и неожиданно ловко и быстро побежал прочь.

Кормлев споткнулся о брошенную тележку, упал на развалившиеся коробки и, съехав вместе с ними на дорогу, как-то сразу сник и обмяк.

— Постойте, постойте же! Я ведь только хотел спросить… Мне важно, Вы понимаете? Мне это очень важно, — сдавленным голосом говорил Кормлев вслед улепетывающему бомжу.

Затем он встал, в колене что-то хрустнуло и больно кольнуло. Видно расшиб, когда падал, – подумал Кормлев.

Сам не зная зачем, он стал собирать валяющиеся на дороге картонные коробки, прихрамывая, носить их на тротуар и аккуратно складывать около тележки, бормоча про себя:

— Мне важно! Понимаете! Мне это очень важно!

Он все бормотал, носил и складывал, но, вдруг, когда он подошел с очередной намокшей, грязной коробкой к тележке, его взгляд наткнулся на отвалившееся кривое колесо…. Вид этого колеса неожиданно выдернул Сергея из отупелого состояния. Всё вдруг ему показалось каким-то диким и нереальным! Эта ночь, безлюдная улица, эти катонные коробки бомжа, которые он аккуратно собирал и перетаскивал.

— Отвалилось-таки! — вздохнул Кормлев, рассматривая колесо.

В памяти вдруг всплыл испугано улепетывающий бомж. Кормлев засмеялся как-то нервно и надрывно, как, может быть, смеются люди над собственными слезами. Он бросил коробку и заковылял прочь, прихрамывая на разбитое колено.

— Алло, справочная? — Сергей сидел на кухне перед раскрытым, потрепанным справочником «Весь Петербург».

— Да, здравствуйте! — ответил ему приятный, спокойный женский голос.

— Девушка, телефон кафе «Патрисианна», пожалуйста, — сдавленным голосом попросил Сергей.

— Извините, такого кафе у нас в городе нет! — немного помедлив, видно сверяясь с информацией, уверено ответили ему.

— Как это нет? Девушка, вот у меня справочник, здесь оно есть! — запротестовал Кормлев.

— Ну, вот и звоните тогда по Вашему телефону! — предложила ему "девушка".

— Я звонил! Много раз — никто не берет трубку. Может быть, телефон поменялся? — предположил Кормлев.

— Извините, у нас в базе данных такого кафе нет! — в трубке раздались длинные гудки.

— Нерчаев! Ты такой коньяк «Николе-Коля», знаешь? — спросил Сергей, набрав номер.

Нерчаев славился как искушенный коллекционер вин. Искушение его заключалось в том, чтобы аккуратно, шприцем высосать вино из бутылки, выпить в одиночку, наполнить бутылку подкрашенной водой и водрузить на полку, а потом отчаянно и самозабвенно верить в то, что в бутылках действительно находится лучезарная, живительная влага с благословенных античными богами полей!

— «Николе - Коля»? — Нерчаев присвистнул. — Редкая марка, очень дорогая!

— Сколько стоит?

— Ну-у, по-разному, мюсье Серж, по-разному! — ехидничал Нерчаев. — В зависимости от года!

— Сорок второй! — уточнил Сергей.

Нерчаев поперхнулся…

— Полторы тысячи "баксов"! — сдавленным голосом произнес он. — Полторы штуки, каждая пузатая бутылочка!

— Это сколько в рублях?

— Не спрашивай, старик! У тебя такая сумма в голове не поместится! — заверил его Нерчаев.

— Нерчаев, я тебя еще хотел спросить….

— Подожди, подожди, я еще твой предыдущий вопрос не переварил! — взмолился Нерчаев.

Повисла пауза, Нерчаев пыхтел на другом конце провода, и что-то бормотал. Сергею казалось, что он даже слышит, как в голове у Нерчаева решительно щелкают большие канцелярские счеты…

— Уф! Ну, давай теперь, пытай меня дальше, Инквизитор! — вновь присоединился к разговору Нерчаев.

—Ты такого Панфилова помнишь?

— Панфилова?

— Да, Сергея. Я с ним в школе, за одной партой сидел…

— Та-а-а-к! — протянул Нерчаев. — Ты сегодня меня доконать решил, да?

— Да нет, я серьезно, мне надо знать! — уверил его Сергей.

— Ты что, Монплезир, коньячку укушался? — ехидно вопрошал Нерчаев. — Ты с третьего класса со мной сидел! А до третьего с Людкой, пока она тебя по башке «арифметикой» не съездила, и вас не рассадили, на мою беду! У тебя, что, последствия начались? Сильно, конечно, тебя Людка тогда треснула, но все-таки! Кто бы мог подумать?! Да, кстати, — вспомнил Нерчаев, — Людка эта теперь в нашей школе работает. Не поверишь, математику преподает! От тебя, значит, отрикошетило тогда и ей влетело! — давясь от смеха, говорил Нерчаев.

— А в классе, в классе у нас был такой Панфилов? — допытывался Кормлев.

— Не было у нас никакого Панфилова в классе! И в параллельном тоже не было! — начал раздражаться Нерчаев. — Всё, старик, мне пора! Позже поговорим про твою амнезию! — Нерчаев повесил трубку.

«Администрация Центрального района» — гласила лаконичная надпись под бронзу на крупной стеклянной вывеске. Сергей толкнул дверь и вошел.

— У Вас здесь было кафе «Патрисианна», рядом с Невским. Мне бы адрес, телефон, — говорил он невысокой, стройной девушке-секретарше с любопытными, озорными глазами.

— «Патрисианна», «Патрисианна»… что-то не припомню я такого, — наморщила лоб девушка.

— Девушка, может, Вы узнаете где-нибудь, мне очень надо! — взмолил Кормлев.

Девушка взглянула на него пристально, наклонив голову, кивнула и вышла. Спустя некоторое время она вернулась, разочарованно развела руками:

— Нет в нашем районе такого кафе, извините! И никогда не было, мне очень жаль…

— Как это не было? — забормотал Сергей, суетливо вынимая из внутреннего кармана пальто вчетверо сложенный желтый лист бумаги.

Девушка взяла листок, внимательно посмотрела, повертела, приговаривая:

— Не было у нас такого кафе, это какая-то ошибка, опечатка!

Вдруг ее лицо осенила радостная мысль:

— Знаете что? Вам в редакцию надо! В редакцию этого справочника, и у них там спросить!

— Да-да! — засуетился Сергей. — Спасибо Вам, спасибо! — и заспешил к выходу.

— Где Вы это взяли? — спросила Сергея полная, ухоженная женщина и так, и эдак разглядывая листок.

— В справочнике! Я вырвал это из Вашего справочника «Весь Петербург», — заверил ее Сергей.

Женщина вздохнула, укоризненно посмотрела на Сергея, тяжело поднялась и взяла с полки, стоящей за ее креслом толстый, увесистый справочник. Пролистала его, совместила страницы, еще раз вздохнула, подняла на Сергея усталые глаза и спросила:

— Вы меня разыгрываете? Зачем?

— Нет, нет, — засуетился Сергей. — Вы вот там напечатали, я просто хотел узнать...

— Мы никогда, ничего подобного не печатали! — устало вздохнула женщина. — Вот, посмотрите сами, — предложила она и придвинула Сергею справочник. — Вот Ваша страница, вот аналогичная ей наша… Плохие шутки, мужчина!

Сергей заглянул в справочник. При совершенной идентичности страниц, там не было объявления: «Кафе «Патрисианна» — ждем вас в любое время!». Сергей схватил свой листок, попятился к выходу, ошалело глядя на женщину. Губы его шептали: "Извините меня, извините!". Он сбил стул, спохватился и стремглав выскочил на улицу.

Сергей шёл неизвестно куда, не разбирая дороги, он просто двигался в потоке людей. Человеческая река несла его по нескончаемой, грязной снежной каше.

Как это? Боже мой, мамочка, что же это? Как это может быть? — проносилось в голове у Сергея.

Вдруг он резко остановился, как бы натолкнувшись на невидимую стену.… Сзади его несколько раз толкнули, что-то говоря раздраженным голосом. Взгляд его впился в ровную глубокую колею, оставленную на рыхлом снегу маленькими колесиками хозяйственной тележки. Он не заметил сам, как пошел по этому следу, петляющему, извивающемуся, прерывающемуся на пешеходных переходах, то пропадающему, то появляющемуся вновь. След свернул направо, потом налево, прошел по грязному, захламлённому двору глухого колодца и уперся в обитую ржавым железом дверь в подвал. Сергей толкнул дверь, та жалобно скрипнула, и его обдало затхлой, тёплой, вязкой сыростью из темного, уходящего куда-то в чрево подвала узкого коридора.

Где-то в глубине мелькнул луч света. Сергей наклонился и вошел. Он на ощупь пробирался по тесному, захламленному коридору, то и дело спотыкаясь обо что-то и смахивая с лица липкую, пыльную паутину. Коридор свернул налево, и в проеме Сергей увидел качающуюся на проводе подслеповатую, грязную лампочку, освещавшую убогое помещение, хаотично набитое ржавыми трубами, обернутыми в драную, пыльную мешковину.

Сергей вошел. Какая-то тень мелькнула справа и скрылась в нагромождение труб, уходящих в полумрак.

— Эй, кто там? — крикнул Сергей. — Есть тут кто? Я хочу вас только спросить!

Из-за труб в полосу света высунулась помятая, обросшая щетиной физиономия в грязной вязаной шапке.

— Ты кто такой, чего тебе надо? — угрожающе зашепелявила физиономия.

— Я Сергей! Ищу своего знакомого… с тележкой, он мне нужен.

— А-а! Знакомого! Знакомый, значит! — физиономия расплылась в улыбке, обнажив остатки гнилых зубов.

Из полумрака вылез, отряхиваясь, бомж, а за ним, по очереди, еще два такого же вида. Доброжелательно, но с опаской поглядывая на Сергея, они вышли на середину и расселись на перевернутые деревянные ящики из-под фруктов.

— Ну, садись, раз уж пришел. Меня Дима зовут, — сказал бомж в вязаной шапке, приглашая Сергея присесть на пустой ящик.

— Ему Некрасова! Сергеича ему! Валентина Сергеича надо, — заикаясь,

и конвульсивно мимируя, дергал за рукав Диму его аналогичный приятель.

Дима отпихнул догадливого приятеля, шмыгнул носом и уже как-то серьезно и делово сказал присевшему на ящик Сергею:

— Нету твоего Сергеича, ушел! Сиди, уж…. Скоро придет! Дела у него, понимаешь?

Бомж разлил из странного вида бутылки по грязным пластиковым стаканам какую-то жидкость, протянул один стакан Сергею и скорее утвердительно, чем вопросительно сказал:

— Будешь? За знакомство?!

Ацетон?!! — подумал Сергей, глядя на осклабившуюся физиономию бомжа видно довольного таким эффектом.

Его замутило, в глазах поплыло, закачалось, замелькали ящики, открытые консервные банки, улыбающееся лицо бомжа, трубы, лампочка, грязная вязаная шапка в полоску….

Сергей очнулся оттого, что кто-то тормошил его и шептал шепелявым голосом.

— Эй, Серёга, вставай, пришел твой приятель!

Сергей открыл глаза. Из радужных размытостей перед ним появилось улыбающееся, радостное лицо Димы. Напротив, на ящике сидел новый персонаж в потертой, залатанной дубленке, отличавшийся от прежних только этой дубленкой и изрядно помятой, зелёной ковбойской шляпой. Рядом с ним стояла хозяйственная тележка с притороченной клетчатой, грязной сумкой.

— Это не он, — не узнавая своего голоса, прохрипел Сергей.

— Как это не он? — лицо Димы приняло растерянно-огорченное выражение. — Он это! Некрасов, Валентин Сергеевич! Во всей своей красе! — Дима толкнул Сергея в плечо. — Ты чего?!

— Я пойду, мне надо идти, — борясь с тошнотой, сказал Сергей, и на непослушных ногах, на ощупь пошел по коридору к выходу. Ему что-то кричали вслед, но он уже не слушал, продираясь вверх по загроможденной сырой лестнице, стряхивая с лица липкую пыльную паутину…

Сумерки, туман, капающий кран…

Повесть… Повесть… Он говорил о повести. Что мне нужно было там сделать? — вспоминал Сергей. — Изменить финал? Да, он так и сказал, этот Семенов: «Измените финал, остальное все гениально, уважаемый автор! Измените финал, и мы её напечатаем, и люди будут носить вас на руках!»

— Повесть. Моя повесть! — Кормлев вскочил с кровати.

Тёмно-зеленая, потрепанная папка, с полуоторванной надписью «Бухгалтерский учет»! — вспомнил он.

Такие папки, и эту, его мама в свое время во множестве приносила с прежней своей работы. Всякий раз, пересматривая или ликвидируя "старые дела", документы уничтожались, а папки предназначались на выкид. Мама приносила их домой, те, что получше, и Сергей использовал их для личного архива.

Кормлев заметался по комнате, сбрасывая всё с полок, вытряхивая из ящиков письменного стола.

— Повесть, моя повесть… Папка... Зелёная папка! — бормотал Кормлев, лихорадочно перебирая бумаги.

— Мама! Ты не видела зелёную папку?! — крикнул Кормлев в открытую дверь.

— Папка? Какая папка, Серёженька? — спросила появившаяся в дверях растерянная и встревоженная мама. — Что с тобой, сынок, происходит? Зачем ты всё швыряешь? То лежишь сутками, то встаешь и всё швыряешь! Что происходит? Какая папка, зачем тебе папка? Серёжа, давай вызовем доктора!

— Мама! Мне не нужен доктор, мне нужна папка! — умоляюще, с надрывом вскричал Кормлев.

— Ну, ладно, ладно! Какая папка, Серёженька?

— Старая, зеленая, с моей повестью, мама!

— Зелёная папка лежит в коридоре, Серёжа! Ты принес ее с месяц назад и положил на полку для обуви…. Я не стала трогать, ты ведь не любишь, когда я трогаю твои бумаги.

Кормлев метнулся мимо встревоженной мамы в коридор к обувной полке, схватил папку, нервно развязал непослушными, трясущимися руками грязные, бывшие когда-то белыми завязки, открыл папку, включил бра…. Оглянулся на растерянную маму, поднес открытую папку ближе к свету.

На титульном листе большими, крупными, печатными буквами было написано:

Сергей Кормлев

Кафе «Патрисианна»

повесть

— Какой сегодня день, мама? – надломленным голосом спросил Кормлев.

— Господи! Серёжа, 29 ноября, среда, уже… День твоего рождения, Серёжа!

оглавление

1. Часть I. Кафе Патрисианна

2. Часть II. Набережная Пряжки

3. Часть III. Заячий остров

D`Ogma©2002

Рисунки и оформление: А. Евстратова

Сайт управляется системой uCoz