Сайт по-читателей творчества D`Ogma

Кафе "Патрисианна"

триптих

часть следующая

    Набережная Пряжки

органическая повесть

Октябрь, мелкий дождь. Набережная реки Пряжки. Психиатрическая больница № 2.

Какая нынче холодная осень, — думал Кормлев, сидя у окна в выцветшем больничном халате, наблюдая, как клен роняет намокшие, тяжкие, зелено-желто-красные, резные листья. — Они даже не кружатся, просто падают. Просто падают, такие тяжелые… Просто падают в братскую могилу под деревом, потому что так надо, потому что осень, и жизнь для них кончилась…

— Сергей, срочно в процедурную! — выдернул его из размышлений голос санитарки.

Сергей вскочил, опрокинул хлипкий железный стул, как-то смущенно и неловко засуетился, поднимая его, под сожалительно-снисходительным взглядом видавшей всякое пожилой санитарки. По шевелению его губ можно было угадать повторяемое: извините, извините! — обращенное неизвестно к кому.

В процедурной творился веселый кавардак! Пациент Иван Михайлович, капитан второго ранга, с подспущенными штанами, смеясь взахлеб, скакал по процедурному столу, опрокидывая на пол биксы, «стерильный материал» и коробки с препаратами…

— Врёшь — не возьмешь! Салаги! Салаги! — кричал Иван Михайлович, ловко уворачиваясь от дородного санитара Леши и дежурной медсестры Анечки.

— Обходи его слева! — крикнул Сергею всклокоченный, запыхавшийся Леша.

Кормлев, изловчившись, ухватил Иван Михайловича за левую штанину пижамы. Иван Михайлович взвизгнул, схватился за окончательно спадающие штаны, потерял равновесие и рухнул на пол, утягивая за собой и Сергея, попытался подняться, но тут же перед ним возник санитар Леша и ловко надел на него смирительную рубашку.

Иван Михайлович плакал, брыкался и кричал от досады:

— Серега, друг, Иуда! И ты туда же, — всхлипывал Иван Михайлович, глядя испепеляющим взглядом из-под густых бровей.

Анечка собирала разбросанные вещи, поправляя постоянно выбивающуюся из под колпака русую прядь, раскрасневшаяся и вдруг как-то очень похорошевшая от того.

— Ребята, тащите его в палату! Сейчас я найду стерильный шприц и приду, — сказала Анечка.

Лёша ухватил Иван Михайловича за смирительную рубашку и поставил на ноги, Иван Михайлович сверкнул глазами и сквозь сжатые зубы процедил:

— Полегче, полегче матрос! Перед тобой командир все-таки!

— Давай, командир, отходим на базу, — устало сказал Леша, подталкивая его к выходу.

— Отдать швартовы! Рубить носовые! — заголосил Иван Михайлович.

Больничный коридор был слишком узок для троих, потому Кормлев шел сзади, пытаясь затянуть потуже непослушные лямки на смирительной рубашке, прихрамывая на вновь расшибленное колено. Не везет мне с этим коленом! — думал он. И где-то на заднем плане, будто укорял сам себя: — Чего я сейчас с этим коленом-то?!

Иван Михайлович брыкался, пытался лягнуть Лешу ногой и завывал на все отделение: «Раскинулось море широко!». Из палаты справа ему вторил неуверенный, сдавленный, тревожный голос: «Товарищ! Мы едем далеко….».

Леша откинул занавеску и угрожающе процедил:

— Сейчас ты у меня отъедешь, Семенов! Я тебе сейчас столько вколю — ты у меня неделю в отъезде будешь!

Семенов сник на полуслове, и в палате воцарилась гробовая тишина.

— Давай его сходу на кровать, — скомандовал Леша.

Они вместе приподняли Ивана Михайловича и опрокинули на кровать ничком.

— Как швартуешь, мерзавец! — кричал Иван Михайлович, пытаясь сопротивляться налегшему на него Леше.

Пришла Анечка с ватой и шприцем. Ловко вколола в ягодицу извивающемуся Иван Михайловичу препарат.

— Спирт на банку, помои за борт! — кричал Иван Михайлович, учуяв запах исходящий от ваты. Потом как-то вдруг обмяк, забормотал и захрапел, провалившись в глубокий, нездоровый сон.

— Переверните его, ребята, а то задохнется, — сказала Анечка и, уже в дверях, добавила: — И рубашку с него снимите, теперь уже можно.

Сергей опять сидел у окна, смотрел на мокрые, тяжелые, падающие с унылых дерев листья, и ему даже казалось, что он слышит гулкие шлепки, с которыми слетевшие листья ударялись о землю.

Где-то в коридоре слышался приглушенный голос Леши:

— Уймись, Семенов, уймись по-хорошему! А то сейчас рядом со своим боевым товарищем ляжешь!

За некоторое время до:

За окном моросил мелкий дождь, настолько мелкий, что о нем можно было догадаться только по скатывающимся с поникших листьев крупным, увесистым каплям.

Сергей лежал, закинув руку за голову, и отрешенно смотрел в окно. В сумерках комнаты на его лице, полу, стенах, на разбросанных всюду листах бумаги колыхались тени от качавшейся за окном ветки.

Скрипнула половица. Ловко, зигзагами обходя разбросанные листы бумаги, подошла мама. Поставила на табурет чашку с чаем, внимательно посмотрела в лицо Сергея, затем, по направлению его взгляда, в окно, вздохнула и произнесла:

— Вот и осень, Сережа! Осень….

Сергей медленно перевел взгляд на мать.

— Ты бы вышел, Сережа, погулял? Холодно, правда! Но это ничего, даже хорошо, оденешь пальто.… А я бы здесь убрала бы, всё бы сложила?

Серей медленно, не отводя от нее взгляда, отрицающе покачал головой.

— Может быть, ты чего-нибудь хочешь, Сережа? Я бы тебе приготовила или в магазине купила…

— Нет, я совсем ничего не хочу, мама, — безучастно ответил Сергей.

— Может тебе нужно к врачу, Сережа? Давай вызовем врача? Терапевта, там, или невропатолога? Кого-нибудь, кто знает, что делать, когда ничего не хочется?

— Мне не поможет врач, мама!

— Откуда ты это знаешь, Сережа? Ведь ты никогда у меня не болел! Никогда не был ни у какого врача?

Сергей вздохнул и промолчал.

— Кран опять течет, — сказала мама, — звонил Нерчаев, он собирается отдать тебе долг в конце месяца, и спрашивал, нет ли у тебя взаймы. Я сказала, что у тебя ничего нет, Сережа. Что ты еще не устроился на работу, а я ему не дам, потому что он жулик.

Мама еще постояла немного, но так и не получив ответа, вздохнула и исчезла в темном проеме двери.

Сергей лежал и смотрел на позвякивающую чашку с чаем, на пар, поднимающийся едва заметными, сизыми струйками, на тени скользящие по граням фарфора…

Почему она звенит, — думал Сергей, — отчего, зачем, с какой стати?

Неожиданно звон прекратился, пар исчез, будто втянутый внутрь, и чашка вдруг звонко лопнула, разлетевшись на куски, обдав Сергея множеством мелких, липких, сладких, горячих капель!

Он резко вскочил, заметался по комнате, собирая с пола намокшие листки бумаги, суетливо отряхивая, вглядываясь в потекший текст и причитая:

— Как это?! Почему? Зачем, Боже мой, зачем? Все испорчено! Что теперь с этим делать?

Он метался по комнате некоторое время, потом, вдруг осекся, сел на пол, зарылся лицом в измятые листки. Плечи его мелко тряслись, на его фигуре, стенах, полу мелькали тени от качавшейся за окном ветки. По подоконнику тарабанили крупные, увесистые капли, стекавшие с поникших, начавших уже желтеть, листьев.

Сергей стоял перед раскрытыми ржавыми, покореженными железными воротами, на одной из кирпичных опор которых висело объявление: «Психиатрической больнице №2 требуются:».

"Санитары, медсестры, повара, операторы котельной…" — третий раз, про себя, перечитывал Сергей не очень длинный список. — Здесь нет слова "пациенты"! Значит, пациенты им не нужны? Значит, я им не требуюсь! — думал он. — Может, забыли написать?

— Тебе чего, мужик? Чего ты здесь торчишь? — спросил вышедший из ворот охранник.

— Мне врача нужно… — оглянулся, ответил Сергей.

Охранник смерил Сергея взглядом, потом посмотрел на объявление, потом еще раз на него, смекнув видно что-то про себя, сказал:

— Из ворот налево, потом направо, три ступеньки и на второй этаж!

Сергей пробормотал: Спасибо! — и вошел в ворота.

Налево, направо, ступеньки, лестница, второй этаж…, — как-то механически, про себя, отмечал Сергей, следуя по означенному охранником пути, попутно разглядывая унылою обстановку больницы.

Сергей остановился, споткнувшись о надпись «Главврач». Боковым зрением он увидел мелькнувший сзади белый халат и услышал приветливый женский голос:

— Входите, входите, он как раз сейчас свободен!

Сергей еще постоял немного, потом неуверенно постучал, толкнул дверь и вошел.

За столом сидела женщина средних лет, грузного вида, с густо накрашенными яркими губами и очками в тяжелой роговой оправе.

— Здравствуйте! — сказал Сергей.

— Здравствуйте, — протянула она ему как-то подозрительно и заинтересованно, разглядывая его поверх очков, не поднимая головы, вкинув густые брови.

— Там объявление у вас, внизу… — неуверенно начал Сергей. — Я зашел, думал, может быть, забыли написать, думал, может быть, я вам нужен…

Женщина откинулась на спинку стула, оценивающе посмотрела на него поверх роговых очков, вдруг улыбнулась какой-то стандартно-неприятной улыбкой и сказала:

— Конечно, конечно, нужны! Трудовая книжка и паспорт с собой?

— Паспорт? Да, есть! — засуетился Сергей.— А трудовую книжку… Я не знал, что потребуется.

— Где Вы работали раньше? — спросила главврач, внимательно разглядывая фотографию Сергея в паспорте.

— А? Я? В издательстве. Пятнадцать лет. Корректором. Меня выгнали. Начальник. За прогулы, — объяснил Сергей.

— Пьете? — спросила главврач, не отрываясь от бумаг.

— Да! Чай, иногда кофе….

Главврач приглушённо хихикнула.

— Я говорю о спиртных напитках. Вы их принимаете?

— Коньяк, французский, «Николе – Коля», иногда. Говорят, я его люблю…

Главврач хихикнула еще раз, и, скорее уже для себя, произнесла:

— Юмор — дело хорошее! Хорошее, хорошее дело…юмор! Особенно в нашем заведении!

Женщина что-то написала на листке бумаги рваным, размашистым почерком, сложила его вдвое, присовокупила к этому паспорт и протянула Сергею.

— В пятнадцатый кабинет, голубчик! Идите сейчас же — успеете до обеда! Первый этаж, налево, я им позвоню! — и, еще раз улыбнувшись неприятно-стандартной улыбкой, добавила: — До свидания! Мы с Вами еще увидимся, конечно же!

Сергей вошел в дверь с надписью: «кабинет № 15». Из-за стола поднялась располневшая женщина средних лет в мятом, нараспашку халате, розовой, с начесом кофточке и грязного синего цвета лоснящейся юбке выше колен.

— Я Кормлев, меня главврач послал, — объяснил цель своего визита Кормлев.

— Да-да! Я уже знаю! — женщина улыбнулась, и неприятное ощущение от ее облика сразу исчезло.

Сергей протянул ей паспорт и бумагу, женщина мягко взяла их и отошла к столу. Она что-то неторопливо писала, заполняла какие-то бланки. Сергей рассматривал ряды шкафов, ржавые протечки на потолке, грязные окна с решетками, баночки, кружки, пакетики с печеньем и чаем, аккуратно расставленные на корявом, облупившемся подоконнике.

— Где Ваша трудовая книжка? — спросила женщина.

— Дома! Я забыл. Понимаете, я не знал, что потребуется…

— Ладно, занесете позже!

Видно закончив с оформлением бумаг, женщина поднялась из-за стола, передала ему паспорт и сказала:

— Завтра, в девять часов, приемное отделение, обратитесь к дежурной медсестре — Вас проводят. У нас не разживетесь, зато бесплатное питание! И обязательно занесите мне трудовую книжку! Всего хорошего! — и она опять улыбнулась ему своей удивительной улыбкой.

— Как дела, Серёжа? — спросила мама с тревогой в голосе, встретив его на пороге. — Где ты был?

— Я был у врача, мама.

— У врача?

— Да, у главного.

— Это очень хорошо, Сережа! Слава Богу! — мама облегченно вздохнула. — Звонил Нерчаев, приглашал тебя в сауну. Потом звонила Ниночка, твоего начальника уволили, и они снова хотят взять тебя на работу! Я сказала, что ты пока не можешь работать. Пойдем пить чай, Сережа?

Некоторое время после:

Кормлев сидел у зарешеченного окна и вглядывался в промозглый, в мелкую крапинку дождя, вечер, в блики от подслеповатых фонарей, на черной, вязкой, маслянистой воде Пряжки. Деревья тянулись голыми, мокрыми, озябшими ветвями к низкому, бурому, подсвеченному огнями города небу. Казалось, что все перевернулось в природе, и деревья теперь растут корнями вверх, а пышные, шумные, зеленые кроны спрятаны теперь в раскисшей, студенистой земле.… И только последний, крупный кленовый лист, раскачивающийся на голой ветке за окном, никак не хотел ни желтеть, ни падать, нарушая перевернутое равновесие.

— Вы все время сидите у этого окна, Сергей Витальевич, — сказала тихо подошедшая медсестра Анечка. — Вы очень любите природу?

— Я люблю свободу, — тихо, задумчиво ответил ей Кормлев.

— А разве же Вы не свободны?! — удивилась такому ответу Анечка.

— А Вы?

— Я? Конечно же св……, — Анечка запнулась и замолчала, задумалась.

— Не, Вы представляете, что удумали эти два морских соленых волка?! — возмущался подошедший санитар Леша. — Разрисовали в полоску зеленым фломастером всех больных из третьей палаты, это как бы тельняшки у них, значит! Сдвинули в ряд две койки, простыню на швабру натянули, это, значит, парус у них! Выстроили больных шеренгой и говорят им: дуйте, мол, сильнее братва, а то штиль, понимаешь, у нас, парус сник — от пирса не отойти! Иван Михалыч у них за капитана, значит, впереди стоит и честь отдает, а Семенов сзади, "парус" натягивает и "ветром" командует! Великий кормчий, значит, блин! Селедку ему за ухо! Во гады, а! Я их спрашиваю: « А почему тельняшки-то зеленые?» А они мне: «Плохо конечно, форма не по уставу! Но синего фломастера на отделении не нашли, что же красным рисовать что ли?» Это не тельняшки тогда, а, какая-то, корь полосатая получится! Удумали, а, Сократы! Крабов им под гюйс!

— Что же они теперь, — смеясь в ладошку, спросила Анечка.

— Да ничего! Прервал я их плавание! — ответил Лёша. — Парусник они свой по запчастям разобрали. Швабру на место поставили. Теперь в туалете, больных, по одному, отмывают! Тицианы хреновы!

За окном тихо подвывал ветер, пытаясь проникнуть в проклеенные полосками желтой бумаги щели. Прислоняясь к стене, тихо похрапывал Леша. Где то далеко, в процедурной ходила Анечка, позвякивая чем-то.

Сергей смотрел на одинокий лист, полощущийся в мелком, плотном дожде, который, казалось, никак не мог смыть его с картины обречено-глубокой осени и думал: — Вот он упадет и наступит зима…

Пряжка. Кормлев сидел в столовой, поджав под себя ноги по-турецки, и играл с Лёшей в шашки шахматными фигурами.

Вошла Аня с недоуменным выражением на лице.

— Сергей Витальевич, там к Вам пришли! — Аня указывала пальцем на выход.

— Ко мне?! — удивился Сергей.

— Ну да, к Вам! Двое таких… с фруктами!

Кормлев встал и направился к дверям, недоверчиво поглядывая на Аню.

На лестнице, с ошарашенным видом, стояли Нерчаев и Света, тупо и недоверчиво оглядывая Кормлева.

— Вы чего? — первым спросил Кормлев.

— Ну, ты даешь, старик! — облегченно и укоризненно произнес Нерчаев, признав видно голос друга, который развеял в нем последние сомнения. — Ну, вы все даете! Ну, мама твоя дает! Ну, у вас и шуточки, семейные, блин, блин!

В глазах у Светы сверкнули слезы, она молча отвернулась, достала сигарету и нервно закурила.

— Чего случилась-то? — требовательно спросил Кормлев, все еще не понимая ситуации. — Чего мы даем?

— Звоню я, значит, сегодня тебе домой, — зачастил Нерчаев, — а мама и говорит: нету, мол, Серёженьки, в больнице он, на Пряжке! В третьем отделении! Давно? — спрашиваю. Да с месяц, уже, — отвечает мне веселая старушка. Боже мой! — кричу я. — Как так?! Почему молчали? А она мне: — Да стыдно, говорит, сообщать-то было! В редакции человек работал! У меня все на пол старик, и рассыпалось! Собрал я, что успел, Светку вот прихватил и сюда галопом! Сунулись мы, было, в приемное отделение, а нам и говорят: Нету такого больного у нас! Как нет?! Мама врать не будет! — говорю я. Светка в истерику хотела было удариться, да потом сообразила, где находится! Подумали мы, подумали, и прямиком на отделение! (вдруг данные там неверные или еще что!) А здесь нам опять: Нету такого больного! Потом вот девушка вышла, говорит: У нас санитар такой есть, может вам его надо? Потом ты вышел — глаза квадратные, халат больничный! Все вроде?! — Нерчаев вздохнул, выдохнул, оглянулся на Свету, тоже закурил. Прислонился к стене и, глядя на ошалевшего Кормлева, едко, с прищуром, процедил:

— Сволочь!

Плечи Светы ритмично вздрагивали, рука с сигаретой мелко тряслась. Она обернулась, беззвучно смеясь и задыхаясь, глотнула воздуха, стряхнула пепел, и сказала:

— Мы ему апельсины, марокканские, а он — санитар! Скотина!

За спиной кто-то засмеялся заливисто и звучно. Кормлев оглянулся — в дверях корчился в конвульсиях Леша, рядом, похлопывая Лешу по спине и растерянно улыбаясь, стояла Аня.

— Понимаешь, старик, извини! Мы тут со Светкой, того… Сошлись на почве противоречий! Ну, ты ведь сам отказался! — заискивающим тоном говорил Нерчаев, доедая шестой апельсин и уныло поглядывая на опустевший пакет.

Света и Аня говорили о чем-то в сторонке, они периодически хихикали и оглядывались на Кормлева.

За окном шел мокрый, крупный, тяжелый снег, утопая в черной, маслянистой воде Пряжки, налипая на просевших проводах, заполняя желтые конусы мутноватого света усталых уличных фонарей. Снег оседал разваренной серой кашицей на черных крышах, истекал мутными, ржавыми струйками в прохудившиеся водостоки, налипал рыхлыми наплывами и отваливался раскисшими ошлепками с давно переставших дымить печных труб. Кленовый лист раскачивался на голой ветке, так и не желая ни желтеть, ни падать!

Зима! — думал Кормлев. — Зима!

— Как у тебя дела на новой работе, — спросила мама.

— У меня там нет никаких дел, — рассеяно ответил ей Кормлев. — Сижу, думаю, иногда Леше помогаю…

— Ну, что-то там ведь происходит? — не поверила ему мама.

— Приходил Нерчаев, он подумал, что я заболел, решил проведать.

— Может тебе, сынок, на старую работу вернуться? Нина опять звонила, у них там работать некому. Молодежь набрали, а они не справляются. Опыта у них нет, фантазии и, Нина говорит, инфантильно-глупые они все какие-то!

— Нет, мама, я не хочу возвращаться в редакцию. Поработаю здесь пока, а потом видно будет!

— А я опять встретила в магазине Витю, соседа нашего бывшего. Он совсем скатился, если бы сам меня не окликнул, то я его и не узнала бы! Дела у меня все хорошо, говорит, Марина Михална, лучше всех! Грех жаловаться! Вот только никак себе религиозную концепцию не подберу, чтобы, значит, образу мировосприятия соответствовала! В иудействе разочаровался, говорит, потом был Свидетелем Иеговы. Хорошая религия, говорит, только вот ему свидетелем быть не хотелось! Не нравится мне слово «свидетель», в нашей стране свидетелем быть плохо, говорит, сегодня свидетель, а завтра наоборот! Теперь он католичество исповедует. Пожертвуйте, говорит, Марина Михална, два рубля на Обретение мощей Святого Антония! Хорошие мощи, говорит, и Святой хороший! Я дала! Бог он ведь один, Сережа?!

Окно, мокрый снег, одинокий, не желающий никак падать, крупный кленовый лист.

Ветер иногда бросал тяжелые, влажные снежинки на окно и они медленно сползали по стеклу, оставляя грязные, радужные разводы. В отсыревшем свете уличных фонарей играла бликами черная вода не желавшей замерзать Пряжки. Снежинки падали и падали в воду мириадами холодных, тяжелых искр, и уже не могли раствориться или утонуть в загустевшем, маслянистом растворе. Медленное течение подхватывало их и сбивало в ломкое, грязное крошево у берега, заточенного в отвесный красный гранит.

Сергей вдруг, скорее почувствовал, чем услышал, шаркающие шаги в коридоре. Какого черта, — подумал он. — Кому это там не спится? Кормлев осторожно встал и подошел к двери.

По коридору, взявшись за руки и плотно прижавшись плечом к плечу, медленно двигались Иван Михайлович и Семенов!

Кормлева удивило не, ставшее уже привычным, единение этих двоих, а загадочно-решительное выражение их лиц и бегающие глаза! Сзади, на некотором отдалении, понурив голову и постоянно оглядываясь, шел Лёша. Проходя мимо, Иван Михайлович как-то выпрямился и очень выразительно посмотрел на Кормлева, повелительно поднимая брови. Семенов ему заговорщически подмигнул и хихикнул в кулак.

— К-к-куда это ты их? — спросил ошеломленный Кормлев Лёшу.

— Да понимаешь, Сергей Витальевич, — смущенно и заискивающе запричитал Леша, — тут такое, как это сказать… Леша вздохнул, набрался решительности и выпалил:

— В общем, я им в карты проиграл! Визит в женское отделение! Насели на меня, понимаешь, гады: «Дело чести! Дело чести!». Я им уже и деньги предлагал, а они ни в какую! Пять минут, Сергей Витальевич! — умоляюще залепетал Леша. — Туда и обратно! Там все равно уже все спят! Ладно? Ладно? Я пошел? — уже через плечо бросил Леша ошеломленному Кормлеву и поспешил к выходу, где все также сплоченно стояли Семенов и Иван Михайлович, нетерпеливо «псыкая», оглядываясь и подавая недвусмысленные знаки.

— Привет, старик! — наигранно–бодро говорил звонивший Нерчаев. — Мама твоя говорит, что ты нелюдимый стал какой-то! Кроме работы никуда не ходишь! Не надоело тебе еще с психами общаться? Я тут подумал, может ты со старым, школьным другом встретиться хочешь? Это со мной, значит!

— Нет, нет настроения, извини! И портить его никому не хочу.

— А мы его подымем! И настроение тоже! У меня тут две знакомые есть, хорошие девчонки, сестры–погодки, и обе в разводе! Веселые… до оторопи! А? Я на работе отгул возьму, а Светке скажу, что я в командировку на Памир, на вечерок-другой! Ну, в общем, как пойдет там… По обстоятельствам! А?

— Нет, не надо! — безучастно ответил Кормлев.

— Ну ладно, не хочешь к бабам, давай еще куда-нибудь сходим! В бильярдную, например, в лузу посмотрим, шарики попинаем, кием пошерудим? А? Или в кабачок какой-нибудь? Ты говорил, там кафе какое-то хорошее было, у Невского. Пар…, Пар…, как его там?

— Патрисианна!

— Ага! Во-во! И сестрёнок с собой возьмем! — приободрился Нерчаев.

— Так его нет уже, этого кафе!

— А куда ж оно делось?

— Исчезло! — вздохнул Кормлев.

— Не хочу, извини!

— Ладно! Не хочешь стриптизёрш — не надо! — согласился Нерчаев. — Давай по-тихому, по-домашнему, у меня, а? Сестренок пригласим! Два литра и они тебе такое покажут! Я тоже посмотрю, а?

— Нет, Нерчаев, спасибо! В другой раз! Обязательно! — уже более решительно ответил Кормлев, желая-таки, наконец, отделаться от этой ситуации.

— Ну ладно, старик, не кисни! Звони, как надумаешь! Ладно? Пока!

Нерчаев повесил трубку.

Кленовый лист, крупный, с едва заметными желтыми прожилками, раскачивался на ветру заиндевевшим флажком. Белые, крупные, редкие мухи облетали его стороной и летели дальше. А он словно махал им вслед, провожал, неспособный сам полететь вместе с ними в даль, за полосу зловонного, болезненного, серовато-желтого тумана, поднимающегося от темной, вязкой, никак не желающей застывать, воды Пряжки.

— Примерз он что ли?

Сергей вздрогнул, обернулся — за его спиной стоял Иван Михайлович.

— Я тоже за ним наблюдаю, — сказал Иван Михайлович, — все давно облетели, снегом их покрыло уже, а этот висит себе и висит! Привязали его, что ли? Полощется себе, как флажок на мачте!

Сергей вздрогнул, внимательно посмотрел в глаза Ивану Михайловичу, повернулся к окну.

— Флажок? — переспросил Кормлев.

— Ну да, флажок, машет себе вслед снежинкам, а сам лететь не может!

Они помолчали немного, и Сергей спросил:

— Иван Михайлович, Вы мысли читать умеете?

— Не-е-е! — протянул Иван Михайлович, помолчал, вздохнул и добавил:

— Если б умел, то иначе всё было бы, иначе… — помолчал еще немного и спросил:

— О чем Вы думаете, Сергей?! Вы все сидите здесь и думаете! О чем?

Сергей опять вздрогнул.

— О том, что всё зря, Иван Михайлович, всё зря!

Иван Михайлович присел рядом на стул, внимательно посмотрел на Кормлева и спросил:

— Что зря?!

— Всё зря! Всё это! — Сергей показал в окно. — Эта жизнь, эта серость, снег этот, этот лист, он тоже сопротивляется зря! Зря… упал бы уже что ли!

Иван Михайлович вздохнул, помолчал немного, внимательно глядя Сергею в глаза, и отеческим тоном сказал:

— Зря ты так думаешь, сынок! Жизнь, она разная, и серая, и горькая бывает, но она не зря! Надо жить, бороться ради нее, ради жизни! Я видел смерть, я знаю!

— Какая она? — спросил Кормлев.

— Кто?

— Смерть?

— Тоже всякая бывает, и ужасная, и прекрасная, и гадкая, и отвратительная, и глупая! Тоже от человека тут все зависит, как он живет… Но, знаешь что?! Она всегда бессмысленная, никчемная какая-то, несуразная, как ведро без дна — черпаешь, черпаешь, а наполнить не можешь! А жизнь, жизнь, она полная смыслов: солнце, море, весна, трава, дружба, мать…

— Женщина, — вставил своё Сергей.

— Женщина? — осекся, переспросил Иван Михайлович.

— Ну да, любимая, женщина, Вера! Я с ней в кафе познакомился. Она такая, знаете, такая…— Сергей запнулся, внутренне укоряя себя за внезапный порыв откровенности. Он вдруг, на мгновение забыл, где находится, кто перед ним.

— Женщина… Ну, да! Ну, да! — рассеянно сказал Иван Михайлович.

В глазах у него что-то поднялось, окрепло, потом рухнуло в мятежную, черную бездну…

Они молча сидели некоторое время. Потом Иван Михайлович встрепенулся, глаза его ожили и зажглись каким-то лихорадочным, нездоровым, недобрым огоньком!

— А где это там Семенов запропастился? — с наигранной заинтересованностью спросил он. — Пойду-ка я, Сергей, поищу его!

Он встал, мягко похлопал Сергея по плечу и удалился, шлепая по паркету тапочками.

— Семенов! — зычно позвал Иван Михайлович уже где-то в коридоре.

— Я тут, Михалыч! На камбузе! — донесся приглушенный голос Семенова. — Смотрю, чтобы нам в баланду бром не мешали!

— Чево ты, чево ты? — плаксивым голосом причитал Семенов. — Михалыч, что он вечно до нас докапывается? Тебе, что, Зоркий Сокол, смотреть больше не за кем?

— Все, Семенов! — скомандовал Леша. — Снимаешься ты с поста! Чтобы я тебя в раздаточной больше не видел!

— Чево он, Михалыч? — жалобно канючил Семенов. — Ты меня, что ли на пост назначал? Меня коллектив на камбуз выдвинул! Братва доверила ситуацию с хавчиком прояснить!

— Леонид! — авторитетно вступил в прения Иван Михалыч. — Ситуация складывается таким образом…

— Так, братва полосатая! — угрожающе громыхал Лёша. — По-хорошему прошу, разбежались сейчас же по каютам и затихли на шконках! Чтобы я вас обоих до обеда не видел! А то я ваш сплоченный штормами коллектив в одну смирительную рубаху посажу!

Сергей смотрел на падающий редкими, крупными хлопьями снег, на побеленные, серебристые крыши, на как-то вдруг посеревшие, подурневшие, помрачневшие дома, на трубы в черных, грязных размывах и улыбался чему-то далекому, казалось бы, видимому только ему одному.

Странное это дело — снег! — думал Кормлев. — Идет сплошной стеной, снежинки падают, бороздят пространство, а кажется, будто времени нет! Будто остановилось оно! Чудно! Движение есть, а времени словно и нет вовсе! В дождь такого не бывает… Странно! Может, потому, что у дождя есть звуки, его слышно, когда он идет, дождь? А снег идет беззвучно… шаги шуршащие дождя… Беззвучное движенье снега…, — Сергей усмехнулся собственным мыслям. Потом вдруг слегка помрачнел, когда на глаза ему попался полощущийся на ветру кленовый лист. Смутные тени пробежали по его лицу, принося с собой иные мысли, иные чувствования.

Кормлев встал, прошел по коридору, из третьей палаты доносился унылый голос Леши:

— Уймись, Семенов! По-хорошему уймись, а то ты у меня этот бром всухомятку есть будешь… Как спецдиету! Ложками!

Сергей прошел дальше, остановился у палаты, отодвинул край занавески.

Иван Михайлович лежал на кровати лицом к стене и, казалось, спал.

Сергей долго и пристально смотрел на него, потом опустил занавеску, сел на стоящий в коридоре стул, и как бы про себя произнес:

— Жить... Надо жить, — и усмехнулся, улыбнулся и качнул головой. — Надо жить, надо!

— Ты представляешь, Серёжа! — говорила ему в дверях мама, как обычно, с порога посвящая его во все текущие новости. — Тётя Лена, моя, а не твоя, умерла! Трое детей у нее, а она.… Ведь она на пятнадцать лет меня моложе! Девчонки у нее… старшая только в том году в университет поступила, а те, так малявки совсем! Нужно на похороны в среду идти, не забудь!

— Я ведь и не знал её совсем… — ответил Сергей.

— Ну так что? Тяжелый она человек была, хоть и не хорошо так о покойных, и я с ней особо-то не общалась.… Все одно — родственница!

— Неудобно как-то… — замялся Сергей.

— Господи! Что ж неудобного-то? — воскликнула мама.

— Так… в жизни мы с ней не общались, а тут припёрся…. Ты уж сходи сама, ладно!

— Ладно! — вздохнула огорченно мама.

— От чего умерла-то? — спросил Сергей, чтоб хоть как-нибудь сгладить ситуацию.

— Да бог его знает! От чего сейчас умирают? От жизни! Пришла с работы, говорят, выпила чаю, прилегла, а к ужину уже не встала…. И не болела, вроде, ничем таким!

— Но врачи-то ведь что-нибудь сказали?

— А что они скажут? А что нужно говорить? От чего сейчас внезапно вроде здоровые люди умирают? Все и так понятно! Просто устал человек, устал жить… устал смертельно и всё…. Ладно! — вздохнула мама. — Пойдем пить чай, сынок!

Кормлев сидел у окна, помешивая в стакане давно остывший чай.

Рядом, за столом, тупо вперившись в кроссворд, сидел Леша. Он шевелил губами, периодически почесывал шариковой ручкой макушку. Эмоции напряженного размышления и гениального озарения живописно сменяли друг друга на его мимичном лице. Леша что-то писал, потом зачеркивал, потом писал опять и снова зачеркивал.

— Лёша, Иван Михайлович, почему он здесь? — спросил вдруг Кормлев.

Лёшу передернуло! Он резко взглянул на Кормлева, опустил глаза и, помедлив, сказал:

— Ну эта, лодка наша затонула, помнишь? Когда подняли её, значит, Михалыч работал там…. Покореженный металл, завалы, гниющие трупы, и всё такое, жуть страшная короче! Несколько дней не спал, когда вытащили его зятя, сдали нервы, упал в обморок! Представляешь себе, Михалыч и в обморок?! В общем, отправили его домой внеурочно, сняли, значит, с вахты. Приходит он к себе домой, а там жена с дочкой и какой-то местный барыга! Музон, водка, пыль столбом! В общем, как это… групповой секс! Понимаешь?

Лёша помолчал немного, будто припоминая, вздохнул и продолжил:

— Нашли Михалыча через два дня, идущим по заброшенной железной дороге. Военные её построили, дорогу эту, а потом не нужна стала.

— А Семенов?

— Семенов? А-а-а! — отмахнулся Леша. — Обычное дело! В Афгане его контузило когда-то, потом здесь, в драке добавили! Потом бизнес, пьянки–гулянки, друзья-подружки, присосыши-лизоблюды… Ему пить нельзя, а он вёдрами, вёдрами! Потом с дружками на день ВДВ полез огонь на Ростральных колоннах зажигать! Сняли, привезли сюда.… Так вот, короче! — Лёша немного помолчал и добавил: — Не ходит никто к нему! Сперва бодрился, всё ждал, у окна сидел, в палате говорил недолго, мол, здесь будет, друзья выкупят! Потом сник как-то, хуже ему стало! А когда Михалыча привезли, ожил немного. Теперь вот вместе шухарят, балбесы! Нарушают режим, к Анечке пристают, комплименты там, намеки! В общем, выпишут их, наверное, скоро, обоих! Поправились, значит, вояки! — Лёша грустно вздохнул и замолчал.

Тёмно-зелёный лист, почти чёрный от тусклого, замёршего света слепых уличных фонарей, болтался заиндевелой тряпочкой на фоне белёсой, покрытой сероватым инеем стены. Его, может, не было бы видно теперь вовсе, как и посеревшего ствола, потускневших, покрытых пыльной наледью веток, если б не этот фон, эта прежде грязная, глухая стена внутреннего двора, ставшая теперь иной, покрывшаяся инеем, ставшая даже будто ровней и глаже от того.

Странное это дело — зима, — думал Кормлев. — Раньше деревья прикрывали своей нарядностью, зеленой листвой эту зашарпанную, кривую стену, а теперь она в том и не нуждается! Теперь, наверное, эти обезжизненные, голые, почерневшие остовы деревьев даже выглядят более уродливо, сиротливо на фоне этой стены! И этот лист, он бы точно растворился бы сейчас в этой промозглой, сумеречной дымке, если б не фон, не искристость, покрытой инеем стены...

Бам-бам-бам… восемь раз пробили на кухне ходики с давно уже переставшей высовываться кукушкой.

— Пол седьмого, — сказала мама. — Сколько их не подвожу, а они ни в какую! Мистика какая-то! На полтора часа убегут, а потом идут себе — тютелька в тютельку!

— Давай другие купим, электрические, — предложил Сергей.

— Да нет, Сережа! Не надо! Не верю я электрическим часам! — ответила мама. — Потом ведь эти старые, антикварные уже, наверное, и с кукушкой!

— А этим веришь? — спросил Сергей. — Они же врут на полтора часа!

— Они не врут, Серёжа, привирают только немного, но зато постоянно! — пояснила мама. — Нет, нет! Я и приспособилась уже! Ну, нравиться им, чтобы всегда на полтора часика пораньше было и пусть! Пусть будет!

— Там и кукушка сломана, не высовывается уже вовсе! — напомнил Сергей.

— Ну и что, что не высовывается? Она ведь там есть! — ответила на то мама. — Мы ведь с тобой это знаем Сережа! Ну не хочет она высовываться, пусть не высовывается! Может, когда-нибудь, надоест ей там сидеть, она опять выходить будет!

Сергей посмотрел на часы потом на мать, пожал плечами…

— Ну пусть сидит, пусть не высовывается! — сказал Сергей, помолчал немного и добавил: — Слушай, «ма», а, может быть, это она тебе часы подгоняет, кукушка? Обиделась, может, на что-нибудь, сидит там внутри и стрелки подкручивает, а? От вредности?

— А что? Может быть! — рассмеялась Марина Михайловна.

Сергей пил чай с сушками и сливовым вареньем, смотрел в темное, запотевшее окно. Мама рассказывала ему что-то, он рассеяно кивал погруженный в свои размышления. О многом, о разном и сразу.… О том, например, как странно это устроено у некоторых людей — они всегда стремятся одухотворить всё, даже неодухотворённое. Одни стремятся уничтожить всё живое, а другие одухотворить даже неодушевленное…

Может это и значит: "быть человеком", — думал Кормлев, — пытаться одухотворить неживое? Как Он, по "образу и подобию" которого…

— А что с твоей повестью Серёжа, — вдруг, неожиданно, спросила мама.

— Что? — вынырнул из своих размышлений Сергей. — С чем? С какой повестью?

— Ну, с той, которая была в зеленой папке, а потом ты её всю расшвырял по комнате?

— Да не знаю…, — пожал плечами Сергей. — Что-то странное! Собрал я её и опять в папку положил.

— А что, "странное"? — осторожно спросила мама.

— Странное? — Сергей устало вздохнул. — Странное то, что я не помню, чтобы я её писал! На титульном листе моё имя, отпечатана она, вроде бы, на нашей машинке, сейчас вообще никто на печатной машинке ничего не делает, даже в провинции, все на компьютерах. Ну вот, и папка вроде бы знакомая, с твоей старой работы, ты приносила несколько таких, потрепанных, ненужных. А я не помню, чтобы я это писал, и черновиков нет!

— Я ничего не выкидывала, Серёженька! Никаких черновиков…, — поспешила его заверить мама.

— Да я знаю, знаю, мама, — прервал ее Сергей.

— А, как она называется, эта повесть?

— «Кафе Патрисианна».

— А о чем она?

— О кафе, о человеке, о людях…

— Может у тебя однофамилец какой-нибудь есть, Сережа? Тоже писатель, а? Я слышала, что так бывает!

— Может быть, — задумчиво произнес Кормлев.

— А где ты ее взял, эту повесть? Я помню, что ты принес как-то эту папку откуда-то и отставил в прихожей!

— Мне передал ее один человек из кафе.

— Из какого кафе?

— «Патрисианна»!

— Боже мой, Сережа! — воскликнула мама. — Ну, так просто сходи в это кафе и выясни всё! Если повесть не твоя, то верни её этому человеку! Если не твоя, то надо вернуть, Серёжа!

— Я ходил!

— И, что?

— Нету там больше этого кафе!

— А куда оно делось?

— Пропало! Исчезло!

— Господи! Опять мистика какая-то! Прямо, как с нашими ходиками! — Марина Михайловна помолчала немного, подумала, и сказала: — Ну и пусть себе лежит тогда, эта повесть! А ты не переживай! Пройдет время и всё расставит на свои места! И люди надуться, и найдут что делать!

Пряжка. Сергей сидел за столом в столовой и играл партию в шахматы сам с собой.

Напротив сидел Семенов, рассеянно наблюдал за игрой и разговаривал, тоже скорее сам с собой. Сергей это чувствовал и слушал его молча, не отрывая взгляда от шахматной доски.

— Нет, я ему говорю, значит, — уныло возмущался Семенов, — зачем нам бром в еду мешают? Ну, ладно, там, дурикам этим, а нам с Михалычем зачем? А он мне: Уймись, Семенов, никому, ничего, не мешают! Ага! Нашел себе ослика ушастого! А то я не чувствую, да?! Да я в этой армии этого брома знаешь сколько счавкал?! Я его теперь за версту чую! А он мне: Уймись, мол, уймись! Угрозы одни, никакого сочувствия! Нет, для дуриков, там, пускай себе сыплют, я понимаю! Но мы-то с Михалычем здесь при чем? Индивидуальный подход должен быть! Я ведь не сумасшедший там какой-то! Я душевнобольной! У меня душа больная, — откровенничал Семенов, — понимаешь? Душа у меня болит, а не голова! За всех, понимаешь, болит и все!

— За кого это за всех? — заинтересовался Кормлев.

— Да за всех! − пояснил Семёнов. — За Михалыча, за Россию нашу непутевую, за людей, ведь все несчастливые! Склыбятся, склыбятся друг дружке на американский манер, а в глазах тоска! За американцев этих болит тоже, дома им взорвали тут, слышал, наверное? За Анечку болит…

— А за Анечку-то почему? — перебил его Кормлев.

— Да хорошая девушка она! Парня у нее в Чечне убили, пять лет назад.

Так она себя вместе с ним, на Смоленском, и похоронила! Теперь вот здесь, работает сутками! Не для денег, а так, от себя убежать чтобы! Мы к ней с Михалычем и так, и эдак, а она, знай одно: Подставляйте задницы, мол, господа ухажеры! Сама смеется, а в глазах тоска! Да, правильно в народе говорят, — вздохнул Семенов, — век живи — век лечись!

— И все равно в дурдом попадешь! — в тон ему продолжил Кормлев.

Семенов бросил взгляд на Кормлева, сверкнув глазами.

— Нет-нет, Вы меня неправильно поняли, — поспешил реабилитироваться Сергей. — Я это не про Вас – про всех! Я ведь тоже здесь вместе с Вами, с Иван Михайловичем, с Лешей, с Анечкой…

Семенов опустил глаза, покачал головой, мол: Да, да, понимаю! Вздохнул, и произнес:

— Так вот! Болит душа! А телевизор, хоть и не смотри вовсе! Стрельба одна, взрывы, насилие, убийства, будто и нет ничего другого! — Семенов махнул рукой, замолчал и уставился в пустоту.

Немного спустя, пустоту пересекла фигура Ивана Михайловича, солидно прогуливавшегося по коридору.

— Михалыч, Михалыч! — Семёнов оживился, подскочил и посеменил к нему.

Они о чем-то экспрессивно переговаривались некоторое время, заинтересованно поглядывая на Кормлева, потом, по-видимому, договорившись, подошли.

— Сергей Витальевич! — заискивающе улыбаясь, елейным тоном начал Семёнов. — Мы, конечно, понимаем, не положено, но ведь скучно же! Может, как-нибудь в картишки с нами сыграете? Преферансик, там, или Буру?

— Нет, в карты я с вами играть не буду! — отрезал Сергей.

— Это почему же так?! — удивленно залепетал Семенов.

— Лёша говорит, что вы жулите по-черному! Да, и в карты я не мастак, и не любитель!

— Ах, не любитель, какая жалость! — наиграно-огорченно запричитал Семенов. — Может, тогда в домино? Партеечку — другую, а? Рыбку сложим! Козлика забьем! Косточками побрякаем!

— Нет, в домино вы тоже жулите! Вот в шахматы, в шахматы сыграть можно! — предложил Сергей.

Семенов скис.

— Не-е-е! В шахматы у Вас не выиграешь! — протянул он огорченно, вздохнул и добавил:

— Ну, Вы подумайте, будет желание в картишки переброситься, мы с Михалычем всегда тут!— заверил он и поспешил вслед разочарованно уходящему Ивану Михайловичу.

Сергей неподвижно сидел, смотрел, как тень от черного ферзя медленно двигается от фигуры к фигуре всё ближе и ближе, подбираясь к белому королю, стоящему в окружении пешек.

— Что, не получается, Сергей Витальевич?

Кормлев вздрогнул от неожиданности, поднял глаза. Перед ним стояла Анечка, улыбаясь тепло, приветливо, слегка наклонив голову.

— Смена кончилась! Вы домой пойдете? — спросила Анечка.

Сергей кивнул головой, не отрывая от нее глаз.

— Почему Вы на меня так странно смотрите? — смущенно улыбаясь, спросила Аня.— Что-то не так?

— Нет, нет! — спохватился Сергей. — Просто глаза устали!

Он встал и пошел в гардеробную.

— Серега! Я с ней больше не могу-у! — хрипел в трубку Нерчаев.

— С кем?

— Да со Светкой! Подкинул же ты мне свинью, а!

— Почему это я? Это ты мне её подкинуть хотел!

— Я хотел, а ты не взял! — вывернулся Нерчаев. — Друг называется! И вообще, я тебе ничего не подкидывал! Даже не собирался! Я вообще тебя с ней познакомил просто так, чтобы ты отвлекся, развеялся! Доброе дело сделать хотел! Вот так вот они, добрые дела и оборачиваются! — горестно вздохнул Нерчаев, в голосе его мелькнули плаксивые нотки. — И еще потому, что подруга ее просила! И ей доброе дело хотел сделать! А-а-а! — вдруг зловеще протянул Нерчаев, как бы догадавшись о чем-то. — Вот она, змея-то подколодная!

— Кто? — спросил Сергей.

— Да Ритка, подружка Светкина! Познакомь, говорит, Нерчаев мою подружку с кем-нибудь! Хорошая девушка, говорит, серьезная! Только вот с мужчинами ей не везет! Два раза замужем была, а счастья своего девичьего так найти и не может! Уж так проникновенно говорила, старик, что у меня слезы на глаза едва не навернулись! — ехидничал Нерчаев. — Судьба, говорит, у нее горькая! Как бы сглазил, что ли, кто! Всё ей мужики какие-то хилые и больные попадаются, и потому, значит, злые, нервные и раздражительные! А с такими счастливую семейную жизнь ну никак не построишь! Первый муж у нее печенью маялся, я, говорит, его сама видела, желтый такой, злой, желчный и нервный! А у второго мужа желудок больной был, я и его, говорит, тоже видела — хмурый такой, нервный, язвительный! Как она с такими только жила то, "касаточка"?! — Нерчаев замолчал, запыхтел натужно, потом продолжил:

— А я понял, старик! Только теперь вот, блин, и понял! Это ведь она их, мужиков этих, со свету-то и сживала!

— Кто? — удивленно спросил Сергей.

— Да Светка же! — пояснил Нерчаев. — Одному, значит, печень всю проела, «касаточка», а другому заворот кишок регулярно налаживала! А теперь она за меня принялась! То-то у меня в левом боку чего-то покалывало недавно! Ты, значит, у нее с кукана сорвался, счастливчик, а она за это, в отместку, решила меня со свету сжить! — заключил Нерчаев.

— Кто?

— Да Светка же! Ну, я ей сейчас позвоню! Ну, я ей, сводне лукавой, сейчас устрою! Ну, я ей сейчас отобью охоту счастливым людям гадости делать! — распалялся Нерчаев.

— Кому? Кому позвонишь? — не понял Сергей.

— Да Ритке же! Риточке, Ритусичке, — бормотал про себя Нерчаев. — Где тут у меня её телефончик-то был? — приговаривал Нерчаев, по всей видимости, копаясь в записной книжке и поплевывая на пальцы. — Ага! Во! Три-три…., ща-а-с, я тебе натру чего надо! Все, пока, старик! Сейчас я этой Ритуле устрою риторику!

Нерчаев повесил трубку.

Окно, голая ветка, одинокий, заиндевевший, крупный кленовый лист. Низкое, красно-оранжевое, полуостывшее зимнее солнце, обессиленное, отяжелевшее, каждый день стремящееся подняться в зенит и не сумевшее этого сделать.

Кормлев смотрел, как раскачивается ветка, как колышется на студеном ветру кленовый лист, и думал: Сколько в нем силы! Ведь просто лист, а как он цепляется за эту жизнь! За ветку, которая ему эту жизнь дала! Борется наперекор всему, бессмысленно, неосознанно, просто борется и все! Что от него осталось теперь? Ничего, только эта борьба с ветром, снегом, морозом и природой, которая вдруг решила, что ему пришло время умереть!

— Молодец он! Держится, сопротивляется, — сказала тихо подошедшая Анечка.

— Кто? — Кормлев вздрогнул, оглянулся.

— Этот Ваш лист! Держится, не падает, ни за что! — пояснила Анечка.

— Мой? — спросил Кормлев. — Почему мой?

— Потому, что Вы все время сидите и смотрите на него! Может он и не падает потому, что Вы не хотите этого! Потому, что кому-то нужно чтобы он висел там!

— Может быть, может быть,— задумчиво произнес Кормлев.

— А Вы знаете, этот листок уже стал просто героем каким-то, у нас на отделении! — сказала Аня. — Все уже знают о нем, говорят! Наблюдают за ним, как он там поживает, держится ли еще? Он у нас прямо как артист в театре одного актера! — Аня помолчала немного, а потом спросила Кормлева: — А Вы любите театр, Сергей Витальевич?

— Театр?! Не знаю… Трудно сказать! Театр это ведь что-то большое, разноликое! Что-то нравится, что-то нет! — ответил Кормлев.

— А мне нравится театр! — сказала Аня. — Потому что там все как в жизни, только никто не умирает по-настоящему! Даже если герой умирает в пьесе, то потом он обязательно выйдет на сцену, живой и здоровый! Я даже не знаю, что мне нравится больше, хорошая пьеса, которая заставляет переживать или её окончание, когда все кто мучился, страдал, умирал, выходят на поклон, веселые, улыбающиеся, живые и здоровые!

Пока она говорила, Кормлев смотрел на нее внимательно, немного удивленно и грустно. Она, казалось, не замечает этого взгляда и говорит, казалось, более для себя или, может быть, для кого-то, кого здесь не было. Потом они помолчали немного, глядя в окно, казалось, что-то образовалось в пространстве между ними, сгустилось, потянулось за окно, к одиноко раскачивающемуся листу, сложилось в треугольник, невидимый, но явно ощущаемый той частью души, где пряталось одиночество.

— Вы знаете, Аня, а я ведь когда-то играл в театре! — нарушил молчание Сергей.

— Правда? В настоящем театре?! — удивилась Аня.

— Да в самом настоящем, был самым настоящим артистом!

— А в каком? Когда?

— Давно, во МХАТе, один раз, в одной пьесе. У меня там была очень важная роль кулацкого сынка, в массовке! Даже со словами, с текстом!

Анечка засмеялась, как-то по-детски, светло и открыто.

— Да, да! — заверил ее Кормлев, — мы все выходили из-за кулис и восклицали к месту: "Ну-у-у!"

Анечку позабавило это еще больше, посмеявшись вдоволь, она спросила:

— А что Вам там больше всего понравилось? Что поразило?

— Люди, наверное…, — ответил, поразмыслив немного Кормлев.

— А какие они? — заинтересовалась Анечка.

— Разные…, — уклончиво ответил Сергей.

— А кто, кто, например, Вам запомнился больше всего?

— Рудберг!

— А кто это?! — удивилась Анечка.

— Вот видите! Вы даже не знаете! — сказал Сергей. — А это один из тех людей, которые собственно и делают спектакль! Да и театр тоже! О том, как Рудберг «ставил пластику», можно снимать фильм, и не один! Грандиозный человек, потрясающий! Один сплошной талант и обаяние! Даже вещи, которые он носил или к которым прикасался, пропитывались этим талантом насквозь….

— Интересно, а он Вас помнит?

— Не знаю, вряд ли! — усмехнулся Сергей. — Рудберг, он ведь и тогда уже был — Рудберг! А я так, пылью за кулисами…

— А кто еще?

— Александр Калягин!

— Калягин?— удивилась Анечка.

— Да, для меня тоже это было удивительно! Я привык, что он играет в комедиях, а тут серьезная роль, он играл Ленина.

— Ленина?!

— Да! Вот представляете себе: занавес закрыт, массовка построилась на заготовку, входит Калягин, и по спине бегут мурашки! Оглядываешься, и хочется сказать: Здравствуйте, Владимир Ильич! Вот это актер! Вот это величина! Вот это человечище!

Аня, затаив дыхание, заворожено и мечтательно смотрела куда-то вдаль, некоторое время, видно представляя себе, переглядывая все, о чем было сказано. Потом одернулась, вернулась.

— А другие, — спросила она.

— Другие…, — повторил за ней Сергей, взяв паузу подумать. — О некоторых не хочется вспоминать… О некоторых не помню ничего. А с некоторыми я просто не пересекался. Некогда было. Там ведь такая суматоха!

Пряжка.

Сергей смотрел на медленно кружащие крупные, редкие снежинки, на голую ветку, съежившийся одинокий лист, запорошенные крыши домов, на далекие, истекающие жиденьким, разноцветным дымком, заводские трубы, на, казалось бы, поддерживающие горизонт низкого, грязного заиндевевшего неба, портовые краны, высовывающие из промозглой, болезненной, зимней питерской дымки кривые, ржавые шеи.

Вдруг на подоконник шумно села птица, прошла немного, оставляя на снегу цепочку следов, и уставилась на Сергея черной, блестящей, любопытной бусинкой глаза!

— Кто это? — спросил подошедший Леша.

— Птица, — ответил Кормлев.

— Я вижу, что птица! Как она называется?

— Птица, — ответил Сергей.

— Да нет! Какому она принадлежит роду?

— Она никому не принадлежит, она сама по себе! — ответил Сергей, не отрывая взгляда от птицы.

— Ай, Вы все умничаете? — обижено процедил Леша. — А я такую, может быть, в первый раз вижу! Смотри-ка, сидит, не уходит, любопытная какая! Надо бы ей кашки в форточку кинуть!

— Ага! — раздался сзади голос Семенова. — Мало того, что он нас бромом кормит, он ещё и птаха божьего травануть решил!

— Уймись, Семенов, ты со своим бромом! — взмолился Лёша. — Не мешают тут никому никакого брома!

— Ага, ага! — язвительно продолжал Семенов. — Буратину себе нашел, глупого, деревянного! А я вот, почему-то, не верю тебе, Папа Карла!

— Уймись Семенов! Я вот врачу о твоих подозрениях расскажу, он тебе углубит диагноз, — пригрозил Лёша, — и расширит на пару новых препаратов! Ты не только свой виртуальный бром чувствовать перестанешь, ты компот с борщом путать будешь!

— Во люди, а! — жалобно запричитал Семенов. — Я с ним, как с другом, можно сказать, поделился соображениями, а он мне диагноз углублять собирается!

Птица вспорхнула и улетела, оставив на подоконнике цепочку следов и, медленно оседающее, облачко искрящейся снежной пыли.

— Ну вот, спугнули! — разочаровано произнесла Анечка. — Такая красивая была, доверчивая! Даже не успели понять кто она!

— Вернется еще! — уверенно сказал Иван Михайлович. — Обязательно вернется! И не раз!

— Ну, да! — съязвил Семенов. — Лёша её кашкой накормит!

— Шел бы ты в палату Семенов! По-хорошему! — процедил Лёша. — А то, ведь я тебе устрою, действительно!

Город вечных туманов, — думал Сергей, глядя на прильнувшую к земле, посверкивающую, холодную дымку. — Только они разные эти туманы. Летом туман другой, он ленивый, безразличный, вязкий. Он тяжелый, но сильный, он не налегает на землю, а парит в воздухе и всё начинает парить в этом тумане и двигаться так же, как он, замедленно, отрешенно, как во сне…

Осенью туман становится суетливее, тяжелее, темнее. Он жмется к земле, пытаясь согреться и спрятаться от нависающего холодного неба. Он липкий, дрожащий. Прячется под опавшей листвой, цепляется за жухлые травы, содрогается под каплями холодных, унылых дождей…

Зимой туман становится подвижным, свирепеет! Внутри его все клубится, извивается, как в клубке змей, которые трутся переливчатыми, холодными телами и тем самым не дают друг другу застыть, замерзнуть, впасть в оцепенение. Днем он обычно уползает загород, греется под скудным, часто скрытым низкими облаками, солнцем, а ночью туман наваливается на город и до утра ищет и вытягивает тепло из щелей, из под перьев жмущихся друг к другу птиц, из дыхания запоздалых прохожих, слизывает со стекол окон, высасывает из любой живой души, до которой ему удается добраться!

— Серега, привет! — звонил Нерчаев. — Ты чего на Новый Год делаешь? Где праздновать будешь? Я тут со Светкой поссорился, поэтому сообщаю тебе заранее и категорически приглашаю! Все будет очень благопристойно, Серёга! Соберутся очень серьёзные люди, душные, тоскливые, придут две ВИП особы, ну те две отчаянные сестрёнки, помнишь?

— Нет, я не могу, я в Новый Год дежурю, — ответил Сергей.

— Ну ты себе и работёнку нашел! А подмениться нельзя?

— Нет, Нерчаев! Дураки уже все вымерли, я последний остался! — пояснил Сергей.

— Тогда такое предложение: мы, когда тут отношения установим, к тебе подъедем, придуриков поздравим! А?

— Нет, нельзя!

— А, что не пустят?

— Пустят, назад не выпустят!

— Да я же без Светки приеду, с "особами"! — пояснил Нерчаев.

— Вот вас всех и не выпустят! — заверил его Сергей.

— Ну ладно, старик, я побежал! Спасибо, что предупредил! — засуетился Нерчаев.

Где-то на кухне лениво звякали ходики, едва слышно хлопотала мама, тихо журчала вода в трубах парового отопления. Усталое солнце опустилось низко, его уже не было видно из-за посеревших, почти до черноты, домов. Немного еще и солнце стремглав рухнет за размытый сиреневой дымкой горизонт, унося с собой остатки еще одного короткого, стылого дня. Но еще нет! Еще оно боролось, солнце, за свое место над заиндевевшей землей, над замершим в хладном оцепенении городом, подсвечивало красноватыми отблесками низкие, редкие, сизые облака, крыши промерзлых домов, кривые, поперекошенные скелеты антенн.

Хоть миг – но мой! — думал о нем, о солнце Кормлев. — Извечная борьба, за место под небом, за место на небе, за любое место, где бы-то ни было в этом мире, кто бы-то ни был! И счастлив, счастлив, наверное, каждый, кто не задумывается о смысле этой борьбы, а просто борется и всё! Просто — живет! Просто борется, потому что так надо, потому что это делают все, потому что таков закон и незачем его принуждать к сомнению и незачем думать о том, кем и когда этот закон был создан, и зачем! Счастлив тот, кто бессознательно воспринимает и принимает законы и следует им! Просто борется, не желая знать заранее, что проиграет, что не выиграет ничего, только краткий миг над трупами менее удачливых! Это солнце, оно сегодня опять проиграет и завтра другое солнце проиграет тоже, проиграет и рухнет за горизонт, под ноги победоносной северной ночи!

Еще горело закатными огнями солнце где-то у самого горизонта скрытого крышами домов, но уже потянулся туман, стылая дымка, вылезая из мрачных подвалов, сумеречных подворотен, глухих тупиков, всевозможных тёмных щелей, заполняя безлюдные улочки засыпающего в тяжком, муторном, хладном сне города своей серебристой, клубящейся, изголодавшейся плотью. Он еще не окреп, этот туман, в своей свирепой алчности, но уже стал достаточно велик для того, чтобы вынюхивать, вычувствовать, приглядывать для себя многочисленные будущие жертвы, у которых уже не было шансов!

Пряжка, канун Нового года.

Сергей вошел на отделение. Было привычно тихо, только в воздухе, казалось, висела какая-то волнующе-напряженная суета! Сергей прошел по украшенному серпантином и елочным дождем коридору, остановился у плаката: «С Новым годом!». Из дверей процедурной выскочила непривычно суетливая Анечка.

— Здравствуйте! С наступающим Вас! — на ходу, скороговоркой сказала она, улыбнулась и поспешила далее.

Сергей прошел дальше, заглянул в столовую и обомлел!

Он стоял и тупо смотрел на украшенную большими разноцветными шарами пушистую елку, прибитую к потолку вниз верхушкой!

— Что нравиться? Красавица! — сказал подошедший к нему Семенов в картонной маске зайца лихо сдвинутой на затылок.

— А-а-а, почему она вверх ногами висит? — спросил не совсем еще вышедший из шока Сергей и тут же подумал про себя: Откуда у елки ноги?!

— А-а! — гордо протянул Семенов. — Это мы с Михалычем придумали! Чтобы дурики игрушки не покололи! Не, мы говорим врачу: Ёлку, мол, надо! Какой Новый год без ёлки?! А она: Нельзя, нельзя, что вы! Там игрушки ведь, больные могут разбить и повредить себе чего-нибудь! Вот мы с Михалычем мозгонули и придумали, значит! Только вот со звездой на верхушку помучиться пришлось, никак, понимаешь, держаться не хотела! Так мы ее бинтом привязали, а бинтик в зеленый цвет фломастером подкрасили! Не заметно, а, нет?

— Нет, не заметно, — сказал, начавший приходить в себя, Кормлев.

— Ну, вот! − радостно воскликнул Семёнов. — А Лёха не хотел фломастер отдавать! Еле уговорили!

— С Новым Годом! С Новым Годом! — поздравляли друг друга пациенты, чокаясь пластиковыми стаканами с шипучей пепси-колой и закусывая принесенными Сергеем сушками с маком.

Лёша приволок откуда-то небольшой, потрепанный магнитофон;

— Танцуют все, кто может! — торжественно провозгласил Лёша и включил его.

Все «кто мог» танцевали, тихо смеялись, говорили о чем-то, шутили. Кто-то подходил к Сергею, о чем-то говорил, что-то спрашивал. Сергей рассеяно улыбался, кивал, что-то отвечал, «чокался» с кем-то пластиковым стаканом за произносимый кем-то тост.

Все это действо, такое непривычное и неуместное здесь: танцующие люди в больничных халатах и тапочках, под музыку, которой здесь не должно быть, открытая, спокойная, тёплая, доброжелательная атмосфера, которой Кормлев давно уже не видел, не чувствовал там, в том, изменившемся мире по ту сторону решеток, прибитая к потолку елка, всё это никак не умещалось в его понимании! Если закрыть глаза, то атмосфера происходившего напоминала ему что-то далекое, почти забытое, глубоко и больно тревожащее и радующее одновременно. Что-то, может быть, из детства, из юности, неясное, ускользающее, будоражащее нечто внутри, нечто доброе, светлое, человеческое, давно покойное, невостребованное, едва живое. Что-то из того времени когда люди ещё не придавали значение меркантильному качеству взаимоотношений, ценя открытость, прямодушие, чистосердечие и искренность.

— Белый танец, — провозгласил вдруг Леша, отыскав на кассете какой-то вальс, — дамы приглашают кавалеров!

Раздался дружный смех. Семенов кинулся к Леше, раскидывая реверансы!

Аня подошла к Сергею, посмотрела в глаза смущенно и внимательно, молча положила ему на плечи руки, и они закружились в спонтанно образовавшемся кругу.

Сергей смотрел в разрумянившиеся, удивительно похорошевшее лицо Анечки, и ему казалось, что это не они, а всё вокруг них кружится, сливаясь в сплошную, пеструю полосу.

Анечка смеялась, в ее увлажненных глазах поблескивали радостные искорки —толи изнутри, толи от игрушек висящей под потолком елки.

Музыка кончилась, Анечка сделала изящный реверанс и в каком-то порыве подалась к Сергею, поцеловала и смущенно отошла в сторону.

Все засмеялись, захлопали!

— Эх, ты! — удивленно–радостно воскликнул Иван Михайлович. — Оттаяла, Снегурочка!

— Ура! Гуляй, рванина, на последние! — заверещал Семенов.

Иван Михайлович отбивал чечетку посредине круга, приговаривая:

— Вот так вот! Вот так вот мы!

Анечка смущенно смеялась в ладошку, поглядывая на Сергея светящимися, ожившими глазами. Ёлочные игрушки звенели, искрился и переливался елочный дождь. Семенов вприсядку скакал вокруг отбивающего чечетку Ивана Михайловича.

— Опа, опа, чево нам та Европа! — восклицал Семенов. — А зачем нам мериканцы, у нас во какие танцы!

Заячья маска совсем съехала ему на затылок, трепыхались надломленные картонные уши, не в ритм, невпопад; искрился на шее шарф из желтого елочного дождя.

Лёша озорно и восхищенно смотрел на пляшущих, широко, радостно улыбаясь.

— Во дают! Во дают вояки! — приговаривал он, одобрительно покачивая головой.

За окнами шёл крупный, сплошной стеной снег. Он не падал, казалось, он скользил по граням чистого, прозрачного хрустального воздуха. Мягко оседал, укрывая землю, крыши, дороги и Пряжку ровным пушистым ковром.

Застыла, наконец! — подумал Сергей.

Анечка сидела рядом, поставив локти на стол и уперев подборок в ладошки, тихая, задумчивая, и тоже наблюдала, как стекает с воздушных граней снег…

Где-то далеко слышался голос Леши:

— Уймись, Семенов! Кончился Новый год! Всё, поплясал, и хватит! Кончился твой праздник, говорю я тебе, замри в люльке и сопи через раз, боцман!

— Спасибо Вам…, спасибо! — вдруг сказала Аня.

— За что? — удивился Кормлев.

— Не знаю…, — немного помолчав, ответила Аня. — Просто спасибо, и всё! Не знаю, что Вы сделали, а может быть, и не Вы, только до Вас у нас таких праздников не было!

— Уймись, Семенов! — где-то далеко уныло причитал Леша. — Совсем обнаглел! Сейчас я тебе спою колыбельную! Ага, с аминазином! — устало говорил Лёша. — Всё, завтра будешь под елкой подарки искать, если дотянешься!

Анечка поднялась и тихо ушла.

Кормлев смотрел на снег, на застывшую Пряжку, на потяжелевшую от снега ветку с одиноким листом и думал:

— Надо жить, надо! Просто надо жить и жить надо просто!

Тускло светила старая настольная лампа в железном, облупившемся абажуре. Сергей сидел перед лежавшей на столе потертой, зеленой, бумажной папкой с полуоторванной надписью: « Бухгалтерский учет».

В комнату тихо вошла мама.

— Эта та самая папка, Сережа, — тихо спросила она, встав за спиной, — с той самой странной повестью, в которой ты сомневался?

— Да, та самая, — рассеяно ответил Кормлев.

— А, что? Что тебя так волнует в ней?

— Вера!

— Вера? − удивилась мама.

— Да…

— А почему? Почему ты так переживаешь? Что тебя тревожит, сынок?

— Что тревожит? Есть ли она на этом свете, существует ли, была ли, жива ли?

— Вера… — задумчиво произнесла мама и вздохнула. — Конечно же, она есть, Серёженька! Вера она не живет сама по себе, сынок, ее создают люди! И у каждого человека она своя, такая, какую он создал! Вера, она как любовь, возникает внутри и живет, до тех пор, пока человек этого хочет. Пока он борется за неё, может быть, даже страдает. Вера, она, конечно же, была, и есть, и будет до тех пор, пока будут люди! Потому, что она нужна только людям и не может жить без того, чтобы быть кому-нибудь нужной, сыночек! Пока ты хочешь, чтобы она была — она будет! Надо просто верить, не сомневаться! Вера, надо просто верить в нее, в неё саму! Верить, и все!

Сергей грустно улыбнулся, горько усмехнулся, вздохнул, покачивая головой.

— Что? Что, Сереженька? Я что-нибудь не то сказала? Не так как-нибудь? — спросила мама.

— Нет, ты сказала всё то, мама, и всё так! Всё так, как есть! Это я не то имел в виду!

— И с этой повестью, Сережа! Если ты в неё веришь, значит она твоя! И не важно кто её написал, важно, кто в неё верит! А если человек даже написал что-то, и знает, что это написал он, но не верит в то, что написал, то и знания ему тогда этого не нужно! И вообще никакого знания ненужно! Потому что настоящего знания без веры не бывает! Без веры вообще не бывает ничего настоящего! Настоящее, Сережа, это только то, во что мы верим!

— Да, да! Только то во, что мы верим! — задумчиво произнес Сергей.

Мама погладила его по голове и тихо ушла.

Сергей сидел, задумчиво глядя в темное окно, расписанное причудливыми, чудесными, искрящимися, фантастическими растениями, свивающимися в затейливый витиеватый узор как отражение иного, неизведанного, незнакомого, нереального и прекрасного мира…. Реальное отражение нереального, никогда не виданного никем мира! Никем, кроме, наверное, художника, который нарисовал это. Художника со странным, может даже вовсе не ему принадлежащим, именем — Мороз. Этот мир, он, может быть, и существует только внутри у этого художника, и только он может его видеть, и только для него самого этот мир является реальным, а без него не может существовать вовсе!

— Надо жить, — думал Кормлев, — и жить просто, и просто верить, верить в то, что надо жить, и просто верить в свою веру!

Пряжка. Зарешеченное окно. Голая ветка…

Сергей смотрел на одинокий, раскачивающийся лист, и думал: Сколько, сколько он еще продержится? Насколько у него еще хватит сил для борьбы? Такой бессмысленной и придающей смысл всему!

Рядом молча сидела Анечка тихая, спокойная, задумчивая и тоже смотрела в окно.

— Нам хорошо всем вместе, — вдруг сказала она. — А ему там одному холодно, одиноко!

— Кому?

— Нашему листку!

Сергей поежился.… На контрасте, до него вдруг действительно теперь дошло, стало зримым, осознанным новое, прежде незнакомое для него чувство, которое он не мог и не знал, как назвать. Чувство грело его изнутри ровным, тихим пламенем. Наполняло плотной, немного горьковатой уверенностью в себе, в своих силах, в своей значимости. Сергей никак не мог понять, на что оно похоже, это чувство. Но ясно было одно: оно совсем не похоже на одиночество…

Вдруг, Сергей даже не сразу понял, откуда и что это такое, до него донеслись заунывные, вразнобой завывающие голоса! Сквозь эту какофонию с трудом пробивался хрипловатый, трудно узнаваемый, изнывающий патетикой голос Семенова: « Когда усталая подлодка из глубины идет домой…»

— Ш-ш-што это? — спросил ошарашенный Кормлев у, казалось бы, спокойной, невозмутимой Анечки.

— А? А, это! Это Иван Михайлович с Семёновым хор пациентов организовали. Конкурс самодеятельности собираются в перспективе устроить и состязаться с другими отделениями. Хотите, пойдем, посмотрим?

— Н-н-ну, пошли! — заинтересовался Сергей.

В дверях палаты, прислонившись к косяку, загромоздив проход, стояла громоздкая фигура Леши. Он оглянулся, улыбаясь, на подошедших Сергея и Аню, отошел в сторону. Какофония с подвывающим соло Семеновым стала, казалось, еще громче и пронзительней. Сергей заглянул в палату.

Выстроившись двумя неровными рядами, заунывно, вразнобой завывая, стояли с отрешенным видом пациенты, заинтересовано оглядывая стены и потолок. Выступив вперед, преданно глядя на Ивана Михайловича, с листком в руках стоял Семенов, отчаянно пытавшийся попасть в ритм мелодии. Иван Михайлович иронично–кисло улыбаясь, пытался как-то совладать с этим хаосом голосов и обуревавшим его время от времени отчаянием, сожалительно–горячо подбадривая свой хор:

— Левый фланг! Братишки! Отстаем! Отстаем, ведь! Правый фланг! Чего так заунывно-то? Лодка ведь домой идет, а не тонет! У нас не кораблекрушение, братва! Мы просто устали! Домой идем, братва, домой! В свой порт, с чувством выполненного долга! Понимаете? Нас там друзья ждут с застольем, благодарное командование и сухой док!

Семенов, подвывая, активно качал головой: мол, да, понимаю, все понимаю, Иван Михайлович! В глазах его искрился истый патриотический порыв, который он усиленно пытался выдавить в голос.

— Хорошо поют! С чувством, да? — сказал улыбающийся Леша. — Особенно Семенов! Я не знаю, можно хор на отделении или нельзя, но я им разрешаю иногда. Да?

Песня, по всей видимости, кончилась, какофония постепенно начала сникать. Некоторые пациенты пытались петь дальше, как-то неловко, неуверенно оглядываясь по сторонам.

— А почему вы без музыки репетируете? — спросил Сергей. — У нас ведь пианино есть на отделении.

— Пианино есть, у нас пианистов нету, Сергей Витальевич! — запричитал ехидно–жалобническим тоном подскочивший Семенов, покашиваясь на Лёшу. — Вот на женском отделении две пианистки есть! Зачем им две? Одну нам надо, для репетиции! А то без музыки братва– кто на бак, кто на нос! Тянут жилы, как макрель копченая! Не, мы то с Михалычем понимаем, что музыку надо! А Лёха: Не положено, мол, не положено! — и уже обращаясь к Лёше: — Кто ее ложить-то собирается? Поиграет только, и всё!

— Уймись, Семенов! — загромыхал Лёша. — У меня от вашего пения и так зубы ломит, ты еще сюда аккомпанемент притащишь! Всё, это не обсуждается!

— Вот как вот здесь, при таких условиях, искусством заниматься, Сергей Витальевич? У народа, можно сказать, душа поет, а некоторые, — Семёнов покосился на Лёшу, — все благородные порывы пресекают!

— Я вам могу аккомпанировать, — предложил Сергей.

— Правда? Вы умеете? — кисло протянул Семенов.

— Да, немного… Я учился в музыкальной школе, — ответил Кормлев.

— В музыкальной школе, да? — обреченно продолжил Семенов, вздохнув. — А на женском отделении пианистка из консерватории! Ну, что ж, как в народе говориться, — Семенов уныло посмотрел на приободрившегося Лешу и сокрушенно вздохнул, — на безрыбье и тушканчик за хавчик потянет! А, может, все-таки, с женского отделения возьмем? — спросил Семенов, глядя на Лёшу с умирающей надеждой в глазах.

— Нет, Семенов! Искусство требует от тебя жертв! — отрезал Лёша.

— Это не искусство, это ты требуешь! — пробурчал Семенов. — Не понимаю зачем!

— Уймись Семенов! Потерпи до реабилитации, и будут тебе и пианистки, и хор застенчивых старшеклассниц из женской церковноприходской школы! — пообещал примирительно Лёша.

— Ага! Доживешь тут с тобой, — уныло протянул Семенов.

— А откуда Вы знаете, что она из консерватории? — спросил у Семенова Сергей.

— Да они тут, с Михалычем, "полевую почту" через форточку наладили с женским отделением! — иронично пояснил Леша.

— Какую почту?! Какую почту?! — испугано запричитал Семенов.

— Да ладно уж, молчи, почтмейстер, пока я глаза на это закрываю! Вот только попробуйте мне пациентов заморозить! — пригрозил Лёша.

Сергей играл на старом, разбитом, расстроенном пианино, периодически издающим странные звуки. Рядом, смотря на него и улыбаясь, стояла Анечка, заунывно пел хор странных голосов, сливаясь в гремучую какофонию, сквозь которую с трудом пробивался, истекающий патетикой, хриплый голос Семенова: «Когда усталая подлодка из глубины идет домой…».

Сергей играл и ловил себя на мысли, что ему никак не удается осознать и связать вместе — завывающий хор пациентов психиатрической больницы и безмятежное, теплое, радостное спокойствие, разливающееся в душе. Такое, какое, может быть, действительно, ощущают эти моряки, возвращающиеся из безмолвного ада домой, живые, усталые, задумчивые…

Письменный стол, зеленая папка, лампа в железном абажуре, телефонный звонок.

— Что случилась Сережа, — едва скрывая обиженный тон, говорила Нина, — я тебя обидела чем-нибудь?

— Да нет, что ты! Что ты, Нина! С чего ты это взяла?

— Сережа, мы с тобой пятнадцать лет работали вместе, были друзьями. Теперь ты уволился и не звонишь. А о том, что с тобой происходит, я узнаю только от твоей мамы. Так нельзя, Сережа!

— Да-да! Я знаю, Нина! Извини меня, но у меня все смешалось в жизни. Я никак не могу ни в чем разобраться!

— А что у тебя с работой? Почему ты не возвращаешься в редакцию?

— Я устроился на работу, пока она меня устраивает.

— Да, я уже слышала о том, какую работу ты себе нашел! Почему ты сделал такой выбор, Сережа?

— Я ничего не выбирал, Нина! Ничего не искал! Я просто пришел, и меня взяли.

— Сережа, ты ведь профессионал! Редкий специалист! Разве работа санитара для тебя? Ты бы еще дворником устроился!

— Нет, Нина, дворником меня не взяли! Взяли санитаром... И ты знаешь, у меня никогда еще не было такой хорошей работы!

— Хорошей?!

— Да, хорошей! Я впервые чувствую, что я нужен, что нужен мой труд, что я могу кому-то помочь, что-то изменить!

— Господи, Сережа! А здесь, в редакции, пятнадцать лет, разве ты не помогал? Разве ты не менял? Ты ведь был корректором, а, по сути, и редактором и …!

— Нет, Нина! Я пятнадцать лет корректировал дрянь! Пятнадцать лет трудился над тем, чтобы эту дрянь напечатали! Пятнадцать лет помогал пошлой бездарщине удовлетворить их непомерное тщеславие. Пятнадцать лет с моей помощью печатался всякий мусор, забивающий людям голову и отравляющий душу! А я способствовал тому, чтобы эти помои выглядели привлекательно! Я не хочу больше в этом участвовать, Ниночка!

Нина помолчала, подумала…

— Ты, наверное, прав, Сережа! — говорила Нина, и чувствовалось, что она плачет. — Но ведь ты талантливый, Сережа! Очень талантливый! Можно сказать, что непризнанный гений! Тебе нужно писать! А как такая работа может совмещаться с писательством? Здесь, в редакции, это было все-таки ближе!

— Непризнанных гениев не бывает, Нина! — ответил Сергей. — Гений — он просто гений! И не нуждается ни в каком признании. Он просто хочет избавиться от своей гениальности и жить просто, и не может!

— Ну, пусть так! Пусть ты просто очень талантливый! Неужели нельзя ничего придумать?

— Нет, Нина! Я уже все придумал! Я больше не хочу, чтобы мой талант помогал кому-нибудь становиться идиотом! А писательство мое, оно никому не нужно! Нужно чтобы я прихорашивал, сдабривал, дезодорировал всякую дрянь!

— Боже мой! Но разве же не было ничего хорошего, достойного, настоящего? Неужели была одна только дрянь?

— Было! — согласился Сергей, — Мало, конечно! Но для хорошего, достойного, талантливый корректор не нужен! И, вообще, никакой корректор не нужен, оно хорошо само по себе!

Сергей смотрел в окно на странную птицу, севшую на подоконник и разглядывавшую его любопытной, черной бусинкой глаза.

— Ты что, следишь за мной? — спросил он.

Птица качнула головкой, посмотрела на него другим глазом и стукнула в стекло клювом.

Сергей опешил.

Как это может быть? — думал он. — Она ведь не могла меня услышать. И, вообще, я это просто так сказал. И, вообще, она ведь птица! Что она может понять, даже если и услышит? Да нет! Нет! Тьфу, черт! Показалось! Это просто совпадение, и просто сдают нервы!

Птица качнула головой, суетливо потопталась на месте и опять посмотрела на него, но теперь уже другим глазом.

Сергей наклонился ближе к стеклу, внимательно вглядываясь.

Боже мой! А ведь у нее глаза разные! Один черный, внимательный, глубокий. А другой – синий, добрый, приветливый! — понял Кормлев.

— Птица, ты меня слышишь? — вдруг, неожиданно для себя спросил Сергей.

Птица качнула головой, посмотрела на него синим глазом и стукнула в стекло клювом.

Сергей отшатнулся.

Не может быть! Этого, просто, не может быть! — мелькнуло у него в голове.

— Птица, ты крокодил? — спросил Сергей. Ему стало самому неприятно от глупости и тупости своего вопроса. Надо же, не мог ничего другого придумать, кретин! — подумал он про себя.

Птица потопталась на месте и уставилась на него черной бусинкой, в которой, казалось, сквозило иронично–сожалительное, осуждающее выражение.

— Птица, ты меня слышишь? — спросил Сергей.

Птица кивнула головой, посмотрела синей бусинкой и стукнула клювом в окно.

— Ты прилетаешь не случайно?

Птица повторила прежние движения.

— Ты хочешь, чтобы я что-то понял?

Кивок, синий глаз, стук в окно.

Сергею стало не по себе. Что-то лохматое, склизлое, холодное, поднялось изнутри, влезло в позвоночник, разлилось по телу тошнотворной волной и подступило к горлу граненым комом предчувствия.

— Сережа!

Сергей вздрогнул.

— С кем ты тут разговариваешь? — спросила, как всегда бесшумно появившаяся мама.

— Сначала с Ниной. Теперь вот с птицей, — Сергей показал в окно.

— Красивая какая, — сказала мама. — Я такой никогда не видела. Как ее зовут?

— Птица!

— А порода у нее, какая?

— Вещая!

Птица вспорхнула и улетела. Где-то на кухне ходики пробили восемь раз.

— Пойдем пить чай, Сережа! — вздохнула мама.

Бумажная скатерть, сушки, сливовое варенье.

Чай остыл, Сергей смотрел, как сгущается и крепнет за окном серебристая дымка, превращаясь в клокочущий, зимний питерский туман.

— На что ты там смотришь, Сережа? — спросила мама. — Что ты там видишь?

— Туман…

— Какой туман?

— Искрящийся, окрепший, голодный.

— Что сказала Нина?

— Сказала, чтобы я возвращался в редакцию. Что я талантливый, что им нужен мой опыт.

— Это правда! − согласилась мама. — И что ты ответил?

— Я ответил, что я не вернусь.

— Почему?

— Потому что не хочу, чтобы мой опыт использовали таким образом!

— А что сказала птица?

— Она ничего не сказала! Она просто дала знать!

— Что?

— Что она птица, что я глупый и никак не могу понять чего-то!

— Чего?

— Того, что понимают даже птицы!

Пряжка. Пасмурный зимний день.

— Леша, что случилось с Иван Михайловичем?

— А-а-а, — раздраженно протянул Леша и махнул рукой, — не знает никто! Сволочь она, паскуда!

— Кто?

— Жена! Приезжала тут, проведать, значит!

— Ну?

— Что ну?! Гантели гну! — в сердцах, не понятно на кого, огрызнулся

Лёша. — Узнала как-то, что к выписке его готовят, и прикатила! Просила свидания — лечащий врач категорически против! Пробовала персонал подкупить — не получилось! Тогда она к «главному», рыдала, умоляла, угрожала, на колени встала — та разрешила!

— Ну?

— Ну! Ну, пришла, села! Михалыч вроде даже рад был, — Леша пожал плечами, помолчал немного. — Да все вроде нормально было.… Сидели, разговаривали себе тихонько. Михалыч такой спокойный был! Семенов тоже.… Сперва, вроде, шнырял туда-сюда, потом успокоился, ушел. Что она ему такое нашептала, не знаю, только Михалыч встал и пошел в палату, а в коридоре рухнул! Теперь вот лежит, два дня, не отзывается! Семенов вокруг него хлопочет, не отходит, кормит с ложечки. Просит, чтобы его к Михалычу в палату перевели. Наверное, переведут, сегодня…

Поздний вечер, промозглая жидкая дымка, Петропавловская крепость, оледенелая, покрытая искристым инеем, удивительно подсвеченная по периметру бастионов яркими, маленькими прожекторами.

Сергей стоял на припорошенной снегом набережной, прислоняясь к черной решетке, и смотрел на радужные блики, играющие в большой продолговатой полынье.

Полынью с быстротекущей водой окружало нагромождение хаотично торчавших, смерзшихся льдин. Блики, казалось, играли на темной воде только мгновение, а потом быстрое течение уносило их прочь, под толщу грязных, корявых льдин. Течение без устали смывало, уносило блики, без устали новые и новые блики ложились на темную воду.

Вот так и эта жизнь, — думал Сергей. — Сверху что-то застывшее, стабильное, какие-то хаотичные формы, а под всем этим постоянно что-то течет, изменяется. Эти льдины и завтра будут такими же. Можно придти на следующей неделе и опять разглядывать причудливо застывшие формы. А вода уже мгновение назад была другая и еще через мгновение будет иной! И эти блики постоянно меняются, никогда не повторяясь.… Ложатся на воду, и уносятся вместе с ней под лед. Стоит моргнуть, и ты уже чего-то не увидишь! Откроешь глаза, и окажется, что время уже унесло растворенные в воде мгновения и блики света.

— Эй, мужик! — Сергей оглянулся. Перед ним стояла шумная компания подростков с бутылками пива в руках.

— Что? — недоумевая, спросил Сергей.

— Мужик, ты за кого болеешь? — спросил прыщавый парень, одетый в, похожую на рабочую, узкую куртку и, какого-то странного фасона, широкие брюки.

Сергей стоял и смотрел на эту веселую компанию, силясь понять природу владевшего ими веселья.

— Я не понимаю, что? — спросил Сергей, пожимая плечами.

— Тебя же русским языком спрашивают, мужик! За кого ты болеешь? — сказал ему тот же парень.

— Ты чего, тормоз, дядя?! — спросила его ярко накрашенная, кривлявая девица, с фиолетовыми волосами и серьгой в носу, жующая жвачку с открытым ртом.

Компания засмеялась, Сергей растерянно улыбнулся.

— Я не за кого не болею, — пожав плечами, ответил он.

Компания засмеялась еще сильней. Подростки начали делать какие-то странные ужимки, показывать на него вычурно выгнутыми пальцами и выкрикивать слова, значение которых он не знал. Сергей растеряно улыбался, пытаясь сообразить, что происходит. Все это, казалось, еще больше забавляло и распаляло их.

— Да врет он все, сука! — взвизгнула девица с фиолетовыми волосами.

Кто-то стукнул Сергея кулаком в висок, он упал. Попытался встать, но тут же его стукнули еще раз ботинком в лицо…

Сергей очнулся, пытался подняться, острая боль пронзила правый бок, перехватило дыхание. Он сел, отдышался, потом медленно встал, перешел дорогу, и остановился у зеркальной витрины магазина. Глаз припух, из разбитой губы сочилась кровь, на лбу шариковой ручкой было написано: « Зенит чемпион!».

Сергей достал платок, стер кровь с лица, набрал в платок снег, приложил к распухшему глазу, еще раз посмотрел на себя в витрину и поковылял прочь.

У въезда на мост творилась какая-то нездоровая суета. Сергей подошел ближе. На проезжей части, мигая аварийными огнями, стояло несколько машин. Двое крупных молодых мужчин с короткими стрижками интенсивно жестикулируя, что-то объясняли заискивающе улыбающемуся милиционеру. На асфальте, в свете фар, перед разбитым бампером мерседеса, в луже крови лежала девица с фиолетовыми волосами. На лице её застыло какое-то наглое, похабное выражение, полураскрытый рот криво ухмылялся, остекленевшие глаза с вульгарным прищуром смотрели на Сергея. Её тело застыло в неестественной позе — правая нога была вывернута, в руке она сжимала шариковую ручку. Чуть дальше, лицом вниз, лежал светловолосый парень, в узкой, похожей на рабочую, куртке и странного покроя широких штанах.

— Вот оно как, вот оно как бывает! — услышал Сергей хрипловатый голос.

Он оглянулся, чуть поодаль стоял бомж с набитой картоном хозяйственной тележкой. Бомж съёжился, ссутулился, сник, смотрел на трупы подростков невидящими глазами, в которых искрились слезы, что-то бормотал, периодически тяжело вздыхая.

— Что произошло? — спросил Сергей.

— Что произошло… Обычно что! — тяжело вздохнув, отрешенно сказал бомж. — Выпили, травку покурили, команда их проиграла, перебегали дорогу, эти двое не успели…

— А остальные?

— Остальные разбежались, зачем им проблемы! — Бомж тяжело вздохнул, махнул рукой и поплелся прочь, таща за собой тележку, набитую картоном, поскрипывающую, готовыми вот-вот отвалиться, маленькими колесиками.

— Вы что-нибудь видели? — услышал Сергей грубый, вульгарный голос.

Он обернулся — перед ним стоял милиционер с папкой в руках.

— Я спрашиваю…, — милиционер заглянул в лицо Сергею, увидел надпись «Зенит чемпион!», засмеялся в кулак и в сторону, спросил:

— Ты, видел что-нибудь?!

Сергей отрешенно покачал головой.

— Тогда иди, иди отсюда, иди чемпион! — милиционер подтолкнул Сергея и пошел, на ходу, через плечо крикнув: — Дорогу аккуратней переходи, а то вот так, как твои кореша–болельщики, закончишь!

Сергей стоял, смотрел в остекленевшие глаза девицы;

— Вот она, жизнь! — думал Сергей. — Была еще недавно, смеялась, кричала, хотела чего-то непонятного... Куда-то, зачем-то бежала, думала, наверное, о чем-то. Говорила странные, непонятные слова, теперь ее нет! И смерти, смерти тоже уже нет! Это не смерть — это тело! Смерть была какое-то мгновение, оборвала жизнь и умчалась прочь!

— Ребра целы, ушибы грудной клетки, обширная гематома, — сухо констатировала врач–травматолог, разглядывая рентгеновский снимок. — Разрыв нижней губы, требуются швы, сотрясение мозга, необходим постельный режим…

— Работаете? — Это она уже обращалась к сидящему с отрешенным видом Сергею. — Больничный нужен?

— Да, работаю, — безучастно ответил Сергей.

— Кто выиграл-то? — спрашивала она, стирая ватным тампоном со спиртом надпись на лбу Сергея.

— Не знаю….— вздохнул Сергей и добавил: — Думаю, что никто!

— Так где Вы, говорите, упали? — допытывалась врач.

— Я не помню, на набережной где-то…

— Так, может быть, все-таки сообщим в милицию? Они поищут место падения, песочком присыпят! — иронично говорила врач.

— Нет, не нужно уже!

— Нельзя же так оставлять, мужчина, понимаете?! — вспылила она. — Если все вот так будут поступать, это хулиганье вообще озвереет!

— Все? — переспросил Сергей.

— Все! Не первый Вы у нас! Как матч на стадионе — так вереница таких как Вы, "поскользнувшихся"!

— Серега, привет! Как Ты? — звонил Нерчаев.

— Нормально!

— Чего нормального-то?! Мама сказала, что ты подрался с кем-то…

— Нет! Я не дрался, меня просто избили, — пояснил Сергей.

— Кто?

— Подростки, футбольные болельщики.

— За что?! — поразился Нерчаев.

— Ни за что, просто так, — спокойно ответил Сергей. — Команда их проиграла.

— Ну, блин, старик! Я, вообще уже не знаю, что это делается! — взвился Нерчаев. — Народ как озверел весь! С чего бы?! Никто ведь с голоду не пухнет!

— Никто не пухнет, — согласился Сергей.

— Я тут Ритке звонил, Светкиной подружке, помнишь? — помолчав немного, переведя дух, продолжил Нерчаев. — Хотел ей головомойку устроить! За то, что она вот так со Светкой меня прокатила! А ее муж говорит: Нету, мол, ее, Риты-то! Я спрашиваю: А когда она будет? А он мне: Больше никогда! Я ему: брось ты! Кончай мне голову морочить, скажи толком! Поссорились, что ли? А сам думаю: Ага, правильно в народе говорят, яблоко от яблока далеко не катится! Скажи мне кто твоя подружка, а я скажу какая ты зараза! А он мне: Да не морочу я тебе голову, Нерчаев! Убили Риту! Старик, я даже не сразу понял! Повесил трубку, походил немного, потом перезвонил. Муж сказал, что она вечером с работы из музыкальной школы возвращалась, в лифте стукнули по голове. На следующий день нашли, на чердаке, раздетую, изнасилованную, привязанную проволокой к трубам. Замерзла она. Вот так, старик! Вот такие дела творятся! Ты-то там как? Ничего тебе не сломали?

— Нет!

— Ну, ладно, старик, пока! Выздоравливай! От Светки тебе привет!

Нерчаев повесил трубку.

Сергей сидел отрешенно и слушал длинное, тягучее: «Ту-ту-ту…».

Подошла мама, взяла из его рук трубку, погладила по голове.

— Как ты себя чувствуешь, Сережа?

— Плохо!

— Что у тебя болит, сынок?

— Душа! — выдохнул Сергей. — Что же это делается, мама?! Ведь, не война же, не голод, а люди звереют!

— Я не знаю, Сережа! Не знаю! — воскликнула Марина Михайловна, голос ее дрогнул, в глазах мелькнули слезы.

Мама вздохнула, погладила его по голове. На кухне восемь раз пробили ходики, с давно уже переставшей высовываться кукушкой.

— Полседьмого, — сказала мама. — Пойдем пить чай, Сережа!

Туман за окнами растекся, лежал пластами, лениво колыхаясь на волнах желтого света уличных фонарей.

Нажрался, наконец! — подумал Сергей. Звенящая тревога, висевшая до того в воздухе, пролилась на него холодным, липким потоком. Что-то у него внутри, в глубине, шелохнулось, и поднялось.… Поднялось и разлилось по всему телу щемящим, сосущим, покалывающим изнутри чувством. Стало трудно дышать, стало трудно сидеть на месте.

— Надо что-то делать, что-то сделать! — бормотал Сергей. — Надо куда-то идти. Он не зря так разлегся, этот туман!

Сергей поднялся, оделся и вышел, бросив на ходу удивленно смотрящей, испуганной маме:

— Я немного пройдусь, мама, туда и обратно, не волнуйся!

Пряжка. Поздняя ночь.

— Вы же на больничном, — спросила сонным голосом удивленно, открывшая ему дверь санитарка.

— Да-да! Я просто шел мимо, — пояснил Сергей. — Дай, думаю, зайду, посмотрю как, чего тут… ненадолго…

Санитарка недоверчиво посмотрела на него, но посторонилась, пропустила.

Сергей прошел по темному коридору, заглянул в ординаторскую. За столом, уронив голову на сложенные руки, спала Анечка. Она прерывисто дышала, иногда вздрагивала, что-то волнующе-неприятное снилось ей.

Сергей прошел дальше. На кушетке в коридоре, заложив руки за голову, шумно посапывая, бормоча и причмокивая губами, спал Леша. Сергей отодвинул край занавески — в палате было тихо, спокойно и мирно спали больные. Постель Иван Михайловича была аккуратно, по-армейски заправлена, с подогнутым одеялом и подушкой, стоящей треугольником. Тревожное чувство, до того гнездившееся внутри, вдруг рухнуло, утащив за собой, казалось бы, и сердце...

— Он ведь не вставал, никуда не ходил несколько недель! — лихорадочно думал Сергей. — Только разве что в туалет…

Сергей вздрогнул, опустил занавеску и на непослушных ногах пошел дальше по коридору. Остановился перед дверями в уборную, прислушался.… Внутри было тихо…

Сергей толкнул дверь в туалет и заглянул внутрь. На жгуте, сплетенном из капельниц, привязанном к ржавому крюку на потолке, висел Иван Михайлович…. Голова его неестественно наклонилась, в расширенных остекленевших глазах застыло удивление. Рядом на полу, обхвативши и прижав к себе ноги Ивана Михайловича, сидел Семенов. Ритмично раскачиваясь, едва слышно подвывая и бормоча: «Не вечер еще, еще не вечер…».

Журчала вода, что-то булькало в фановых трубах, в стекло ритмично стучала раскачиваемая ветром голая заиндевевшая ветка тополя….

Кто-то оттолкнул Сергея от дверей. Туалет наполнился людьми в халатах. Появился Леша со стремянкой, забрался на нее, перерезал жгут. Тело Ивана Михайловича дернулось вниз, голова перевалилась на другой бок, и множество рук подхватили его и опустили на пол.

Кто-то пытался разомкнуть посиневшие, намертво схватившие ноги Ивана Михайловича, руки Семенова. Лёша что-то говорил ему тихим, умоляющим тоном, гладил по голове. Семенов в той же застывшей позе лежал теперь на полу, вцепившись в ноги Ивана Михайловича, и бормотал: «Еще не вечер, не вечер, не вечер еще…».

Кто-то взял Сергея под руку и повел по коридору. Его усадили на кушетку в процедурной, что-то кольнуло его в предплечье, перед глазами все расплылось и он провалился в пустоту...

Проснулся Сергей оттого, что кто-то гладил его по руке. Открыв глаза, он увидел заплаканное лицо Анечки;

— Сергей Витальевич, все хорошо, все будет хорошо, обязательно все будет хорошо! — говорила Анечка.

Затем перед ним возник человек в белом халате поверх милицейской формы с воспаленными глазами на потертом лице и запахом заетого перегара. Он о чем-то говорил, Сергей что-то отвечал, человек кивал, что-то записывал, потом исчез.

Появился Леша, бессвязно ему рассказывающий о чем-то. В конце Леша сказал:

— Семенов совсем плох! Впал в кому! Думаем отправлять его в реанимацию.

Появилось лицо Анечки, кто-то погладил его по руке, что-то кольнуло, мир перед глазами расплылся, рассыпался и Сергей опять провалился в пустоту…

Под ногами хрустел смерзшийся грязный снег, тускло мерцали фонари сквозь мелкое серебристое крошево, с шуршанием ниспадающее с низкого черного неба.

Сергей шел по Невскому проспекту, ноги сами свернули налево, потом направо. Перед глазами возникла надпись бледно-розовыми, неоновыми, прописными буквами: "Cafe Patrisianna".

Сергей немного постоял перед дверью, как бы раздумывая, затем решительно открыл дверь и вошел! Дверь за ним закрылась, затем погасла неоновая надпись, потом погас свет за рифлеными стеклянными вставками дубовых дверей…

Волоча по снегу набитую картоном тележку с маленькими, скрипящими, готовыми вот-вот отвалиться колесиками, прошел бомж мимо серой, в трещинах, облупившейся, глухой стены…

оглавление

1. Часть I. Кафе Патрисианна

2. Часть II. Набережная Пряжки

3. Часть III. Заячий остров

D`Ogma©2002

Рисунки и оформление: А. Евстратова

Сайт управляется системой uCoz