Сайт по-читателей творчества D`Ogma

"Кафе Патрисианна"

триптих

часть последняя

   Заячий остров

риторическая повесть

Мимо серой потрескавшейся стены в сколах и хлопьях облупившейся краски, не спеша, прошёл бомж, волоча за собой набитую картоном тележку с маленькими, скрипящими, готовыми вот-вот отвалиться колёсиками, оставляющими в глубокой рыхлой снежной каше удивительно ровную, глубокую колею.

Вдруг что-то изменилось вокруг. Что-то неуловимое произошло на безлюдной, плохо освещенной улице. Снежная каша, разъеденные солью проталины асфальта, покосившиеся, корявые поребрики осветились розовыми, мерцающими бликами от вспыхнувшей вдруг надписи прописными неоновыми буквами: "Cafe Patrisianna".

Открылась дубовая со стеклянными вставками дверь, донесся звук какого-то знакомого, заезженного блюза, на порог вышел респектабельный, средних лет человек с черной тростью с бронзовым в виде грифона набалдашником, в руках. Он втянул носом воздух, поежился, шумно выдохнул и громко сказал вслед удаляющемуся бомжу: «А у вас тут ничего не изменилось, надо же!».

— Что? — бомж остановился, и оглянулся на прохожего.

— Ничего, ничего! — замахал тот рукой в белой лайковой перчатке. — Извините!

— На «извините» пива не купишь! — недовольно пробурчал бомж и уныло зашагал далее, скрипя набитой картоном тележкой.

Человек усмехнулся, подхватил трость и уверенно шагнул на тротуар, в раздавшуюся под его ногой, обутой в изящный ботинок, снежную жижу.

Невский проспект, мелкий, мокрый снег, падающий сквозь серую, грязноватую дымку с низкого, неопределенного бурого цвета неба подсвеченного огнями города в грязное, чавкающее месиво под ногами. Снег, казалось, становился грязным, еще не долетев до земли, в воздухе пропитанном серой дымкой, машинной копотью и маслянистым светом уличных фонарей.

Респектабельного вида мужчина, не торопясь, шел, внимательно разглядывая все вокруг, любую деталь, высвеченную отсыревшими, разноцветными огнями Невского. Все вокруг, грязные машины, хмурые месящие раскисшую кашу прохожие, пыльные стекла витрин, казалось, совсем не вязалось с его обликом, с играющей на лице мягкой улыбкой, с искрящимися радостью узнавания внимательных, теплых глаз. Скрипнули тормоза, приоткрылась дверь с едва различимыми под налипшей грязью шашечками.

— Куда едем, «Мастер»? — спросил высунувшийся из дверей таксист.

— Нет, спасибо! Никуда не едем! Я прогуляюсь пешком, — ответил человек с тростью мягким, бархатным голосом, в глубинах которого слышался теплый, приветливый смех.

Таксист внимательно посмотрел ему в лицо, на трость, смерил оценивающим взглядом.

— Ладно! Я Вас у Казанского подожду, пока Вы нагуляетесь!

Дверь закрылась, машина взревела громыхающей, постукивающей, позвякивающей утробой, конвульсивно дернулась и, виляя по снежной каше, уехала.

Человек с тростью, свернул направо, прошел по анфиладе Казанского собора. Немного постоял у покрытых бронзовыми горельефами «Райскими дверями» центрального входа, рассматривая фигурки библейских святых с отпиленными головами. Вздохнул, покачал головой, иронично усмехнулся и прошел дальше по анфиладе, спустившись с другой стороны.

— Подайте рабу божьему во имя Христа и его матери! Если не жалко, — обратился к нему местный попрошайка, крестясь в обратную сторону, трудно отличимый от ступеней, на которых он сидел.

— Жалко! Печень мне твою жалко, — ответил человек. — Сгнила ведь совсем от щедрых подаяний добрых самаритян!

— Самари…кого? — прошепелявил, вытаращив глаза попрошайка.

— Самари - тебя! Лечиться тебе надо, Серега! И работать идти, ты ведь хорошим специалистом был!

Попрошайка некоторое время ошарашено смотрел на него, потом резко вскочил и посеменил прочь, припадая на одну ногу, оглядываясь назад и что-то испуганно бормоча.

Человек с тростью смотрел ему в след некоторое время, потом подхватил трость и пошел, свернув направо, вдоль набережной реки Кривуши.

Он остановился у обитой черным, растрескавшимся дерматином двери с криво прибитыми и погнутыми алюминиевыми цифрами «99». Постоял немного, перехватил трость, аккуратно стянул белую, лайковую перчатку и позвонил.

— Господи, Серёжа, что за вид! – запричитала Марина Михайловна. — Ты чего так вырядился? По какому поводу, Серёжа? Ты что, новую работу нашел?

— Можно войти? — мягкий бархатный голос, как-то не к месту прозвучал в этом обшарпанном, грязном парадном.

— Конечно, входи! Боже мой, чего ты спрашиваешь! — спохватилась Марина Михайловна. — Что у тебя с голосом, Серёжа? Господи, какое пальто! Откуда такие деньги, Серёжа?! А где твоя старая одежда? Пойдем, выпьем чаю, и ты мне все расскажешь!

Марина Михайловна, без умолку о чем-то говорила, что-то спрашивала, не дожидаясь ответа. Собеседник Марины Михайловны внимательно слушал её, мягко и тепло улыбаясь. В его глазах сверкала далекая радость, смешанная с удивлением, так, наверное, смотрят люди на неожиданно нашедшуюся, дорогую сердцу пропажу.

Звякнули ходики.

— Господи, полтора часа прошло! — спохватилась Марина Михайловна. — Еще чаю, Серёжа? Откуда у тебя такая красивая трость? У тебя что, опять колено болит?

В дверь позвонили.

— Пойду, посмотрю, кто это, — сказала Марина Михайловна и пошла к выходу.

Она открыла дверь. На пороге стоял Кормлев, в обычном своем, потрепанном виде. Марина Михайловна попятилась назад. Кормлев вошел, расстегнул пальто, и только здесь он увидел ошарашенные глаза, и побледневшее лицо матери.

— Что с тобой, мама? — Кормлев кинулся к ней и подхватил медленно оседавшую на пол Марину Михайловну.

Он усадил ее тут же на обувную полку, оглядывая, ощупывая, и тревожно спрашивая: «Что с тобой? Что случилось?».

Марина Михайловна, казалось, немного пришла в себя, вздохнула, взглянула на Сергея и произнесла каким-то удивительно спокойным тоном:

— Я, кажется, сошла с ума, Серёжа. У меня, как это, трам-пам-пам-пам-пам! – отрешенно напела она знакомую мелодию. — Ах, да! У меня де-жа-вю, сынок!

— Господи, мама, как ты меня напугала! Я думал у тебя плохо с сердцем! У нас, что, в гостях кто-нибудь?

Только теперь Сергей увидел висящее на вешалке шикарное черное пальто, которое так резко контрастировало с убогостью обстановки.

— Да, — ответила отсутствующим тоном Марина Михайловна.

— Кто? — взволнованно спросил Сергей.

— Ты, Серёжа! Там, на кухне, чай пьешь. С тросточкой…

— С какой тросточкой? Какого черта? — воскликнул Сергей, встал и прошел на кухню.

Марина Михайловна посидела еще немного, собираясь с силами и прислушиваясь к тишине. Потом медленно встала и пошла вслед за Сергеем.

Кормлев сидел на табурете у входа, бледный, с выпученными глазами, и полуоткрытым ртом. Напротив него сидела его копия в шикарном костюме строгого покроя, опершись ухоженными руками на черную трость с бронзовым набалдашником в виде грифона.

«Копия» смотрела на Сергея, улыбаясь мягко, тепло, какой-то тонко-проникновенной улыбкой, слегка наклонив голову в бок.

— Может быть, чаю, мальчики? — неуверенно предложила Марина Михайловна.

— Да, я бы не отказался, — произнесла мягким, бархатным, теплым голосом «Копия».

— Кто же из вас мой сын, признаетесь вы, наконец? — разливая чай, спросила Мария Михайловна.

— Господи! Конечно же, я, мама! — воскликнул Кормлев, выйдя из оцепенения.

— Что же Вы мне сразу-то не сказали? — сокрушенно качая головой, обратилась она к Копии с тросточкой.

— У меня не было возможности, я не хотел Вас перебивать.

— И как же Вас зовут? — спросил, подсаживаясь к столу Кормлев.

— Сергей. Сергей Витальевич Кормлев! — улыбаясь, ответила Копия.

— Тезка, значит! — воскликнул Сергей.

— Да не совсем так…

— А как? Как это возможно?!

— Возможно, значит! Все возможно! Но не всё возможно объяснить. Что-то можно понимать, но не уметь этого объяснить, Сергей!

— Например, что?

— Например, «Патрисианну»!

Университетская набережная, Академия художеств, стылая дымка, вечер, очень, очень мелкий снег.

Кормлев стоял на сходнях, между двумя базальтовыми сфинксами и наблюдал, как маленький черный ледокол крошит лед на Неве.

Ледокол сдавал назад, останавливался, как бы собираясь с силами, разгонялся, влетал на льдину, льдина слегка подседала под его тяжестью, потом с треском лопалась, вздыбливалась и уходила в темную, болотную воду.

Ломает, ломает, ломает.… Зачем? — думал Кормлев. — Просто так, просто кому-то нужно, чтобы люди ходили не естественным, созданным природой путем, а по искусственно созданным мостам. Сколько труда тратится на то чтобы разрушить созданные природой удобные, естественные пути! И все это потому, что кто-то очень боится потерять свое место, не спит ночами, представляя себе страшные картины. Как толпы веселых, радостных людей, смеясь, идут по льду Невы и пропадают в огромной полынье, а потом за это его ругают в Москве и вообще где придется, и лишают всего, что он имеет, чего так долго добивался, излизывая до блеска всевозможные задницы! Натерпевшись от собственных кошмаров, кто-то встает поутру и приказывает ломать ледовую дорогу недоумевающему черному ледоколу. И вот он ломает, ломает, ломает потому, что кто-то решил, что если люди пойдут естественным путем то его обязательно снимут с работы и выгонят на улицу, от которой он уже отвык и перед которой испытывает жуткий, сокрушающий разум страх.

Вдруг, Кормлев скорее почувствовал, чем увидел движение слева. Кормлев оглянулся, посмотрел на Сфинкса, вгляделся — на лице Сфинкса играла едва уловимая, ехидная улыбка….

Кормлев опешил, никак не желая верить своим глазам, и тут Сфинкс пристально посмотрел на Кормлева. Кормлев отшатнулся, вгляделся…. Сфинкс подмигнул ему. Кормлев попятился, оглянулся на правого Сфинкса, с ним все было нормально. То же величественное, отрешенное каменное лицо, что и всегда, тот же спокойный, внимательный взгляд немного вверх и в вечность.

Кормлев посмотрел налево — Сфинкс еще раз подмигнул ему, улыбка исчезла.

— Твою египетскую мать! Нет, ты видел, а?! Видел?!

Кормлев отшатнулся, отскочил в сторону. Сзади него стоял, невесть откуда взявшийся, бомж с набитой картоном хозяйственной тележкой.

— Вы?! Вы почему здесь? — спросил его Кормлев.

— Нет, ты видел?! Ты видел, а?! — причитал бомж. — Ёшкин фафик! А?! Морда фараонская! Моргает он, понимаешь! — сказал бомж и, не обращая внимания на Кормлева, подхватил тележку и поплелся дальше.

Кормлев стоял, совершенно опешивший, смотрел на удаляющегося, жестикулирующего, возмущающегося бомжа, на скрипящие, готовые вот-вот отвалиться колеса, и бормотал:

— Почему? Зачем он здесь? Как это может быть? Что происходит? Зачем это все? Вдруг, он спохватился, и побежал вслед бомжу.

— Эй, стой! Как Вас там?! Фафик?! Стой, по-хорошему!

Бомж остановился, присел, с удивлением вытаращился на бегущего к нему Кормлева. Неожиданно, он ловко и легко запустил в него тележкой. Картонные коробки разлетелись веером. Кормлев закрыл лицо руками, в грудь больно ударила тележка, Кормлев поскользнулся и упал на спину.

Сергей секунду или две так и лежал, закрыв лицо руками, и тяжело дыша, затем приподнялся, посмотрел вперед. Бомжа нигде не было, следы на снежной целине обрывались там же, где он остановился, перед тем как запустить в него тележкой.

— Ёшкин фафик! — неожиданно для себя, с чувством произнес Кормлев.

Низко плывущая дымка, Стрелка Васильевского острова, шесть часов вечера, вторник.

Кормлев стоял на острие, спустившись вниз, к самой воде, застывшей вздыбленными, занесенными снегом торосами. Он смотрел, как сгущается туман, стелется плотными языками по мерзлому телу Невы и все ближе подбирается к Петропавловской крепости вросшей могучими бастионами в Заячий остров.

Заячий остров! — думал Кормлев. — Вся страна — это Заячий остров! И все мы, живущие в этой стране, зайцы! Зайцы, с глубоким, генетически въевшимся страхом внутри! Страхом, проникнувшим в каждую клеточку, просочившимся в кровь, влезшим в позвоночник, ставшим неотъемлемой частью организма. Страхом, ставшим ключевым биологическим процессом, наполнившим внутреннею среду липким, вязким содроганием, без ощущения которого, человек уже чувствует себя неуютно, как бы голым, лишенным чего-то, чего-то привычного и ему хочется это вернуть, и страшно от того, что вдруг это больше уже не вернется. Страх потерять собственный страх! Кошмарней этого трудно что-либо придумать! Всё боялись, боимся, и будем бояться неизвестно чего, оглядываясь вокруг, чтобы облечь во что-то практическое свой извечный, алчущий страх! Символ России — медведь! Тоже заячий символ! Наверное, так себя представляют зайцы в приступе героизма! Такими видят себя в своих героических снах по заячьим, глубоким норам! Такой, большой, зубастый, когтистый зверь с маленьким хвостом! Надо было сделать символом обычного зайца — было бы честнее!

И живем мы как зайцы! Кто-то вечно прячется по углам, трясется, снует по задворкам, оглядываясь — как бы чего не вышло! Кому-то стыдно бояться, и он живет открыто, пока хватает сил выдерживать полуобморочное от страха состояние!

Кто-то плюнул на все и расхаживает всюду, выпрямившись и растопыря заячий хвост, пока его не окоротят за излишнюю ретивость кучка зайцев, пролезшая во власть, которые тоже боятся, боятся всего, чего не понимают. А понять — как это кто-то может жить и не испытывать страх они просто не в состоянии! Зато в состоянии душить и искоренять любое свободомыслие, свободоволие, свобододействие, свободонравие — все что угодно свободное от страха.

Был один человек, один за всю нашу историю! Наверное, тогда в юношестве, когда его хотели убить, он пережил свой страх и решил вздыбить эту погрязшую в страхе страну титаническим усилием воли! Перевернуть всё, отучить бояться, пресмыкаться, подстраиваться, смиряться, лизоблюдить и приспосабливаться! Решил создать новое государство, начать историю заново, поставить новый город, вырвав его из болот! И…. по иронии судьбы, опять все началось с Заячьего острова! А, спустя века обнаглевший, безумный, трусливый выродок, в приступе своего убогого, извращенного вдохновения запечатлел в бронзе продукт своей больной, дешевой фантазии. А другие зайцы, готовые восхищаться чем угодно под хруст купюр водрузили это творение в сердце колыбели, как итог охамевшего, трусливого, завистливого, обнаглевшего быдла, лютующего над памятью титана!

— Всем хочется остаться в истории! — услышал Сергей мягкий, бархатный голос. Он оглянулся, рядом стоял человек в черном пальто, опираясь на трость с набалдашником в виде грифона.

— Нет, не всем! — задумчиво ответил Кормлев и они, не сговариваясь, будто само-собой, будто это было естественно-привычно для них, пошли рядом, не спеша, вдоль набережной, по Биржевому мосту и свернули направо.

— Не всем, но многим, подавляющему большинству! — продолжил прерванный разговор человек в черном пальто, где-то уже на Кронверкском мосту, глядя на вздыбленные, покрытые инеем бастионы.

— Этот, останется в истории только как извращенный выродок, изувечивший память о великом человеке!

— Да, но все-таки! Многим всё равно как прославиться, и какою славой, лишь бы как-нибудь утешить непомерное тщеславие!

— Не тщеславие они утешают, а собственный страх от того, что закончится их паршивенькая жизнёнка и ничего от них не останется на земле. Вот и стараются посильней, побольше, по изощреннее нагадить, чтобы подольше их помнили, пусть даже испытывая только омерзение. И те, у которых не хватает фантазии самим измыслить какую-нибудь супер оригинальную дрянь, глумятся над памятью великих. Над памятью, потому что смелости глумиться над живущими им не хватает!

— А как же: «взгляд художника!», особенный, специфический? Свое, особенное видение? — они остановились на монетном дворе, человек с тростью внимательно взглянул в глаза Кормлеву…

— Лечить его надо, если у него такое видение! — ответил Сергей, и они опять пошли далее, опять не сговариваясь, опять как бы естественно, как бы само собой. Было что-то неестественное в этой естественности, но Кормлев гнал от себя это ощущение поглощенный текущими мыслями….

— И Вам его не жаль? — продолжил разговор собеседник Сергея, когда они уже проходили Петропавловский собор.

— Мне? Жаль, как и любого страдающего! Но ведь, он у меня не милостыню просит?! Он оскорбляет своей ущербностью память о великом человеке, у которого и мне, и любому другому не дурно было бы поучиться. А, о такого рода «особенном взгляде», говорят обычно люди без совести, ответственности и вкуса, у которых кроме помпезных претензий ничего за душой нет, или нечистые на руку, которым все равно, что продавать, лишь бы подороже!

— Да-а-а! Непросто с Вами! Даже не знаю, что и сказать! Обычно говорят, что это всё спорные вопросы!

— Вот, вот! А пока мы все спорим, пронырливые ублюдки формируют у новых поколений небрежение к собственной истории! Отбивают желание искать себе ориентиры, у которых необходимо учиться быть человеком! Самому главному умению, кстати! Если бы мы не помнили, не хранили такого рода память, то по-прежнему бы сидели на деревьях и перекидывались апельсинами.

— Да, наверное! — согласился его собеседник. — Ведь из обезьяны человека сделал альтруизм. Забота о стариках, которые не нужны животным, являются обузой, а у людей они стали хранителями истории, опыта, навыков, морали, да мало ли чего ещё нужного людям!

— И ещё — воля! Альтруизм и воля, чтобы преодолевать свой страх!

— Да-да! И воля, — задумчиво сказал человек с тростью.

— Ай, ёлкины метёлки! — услышал Сергей хриплый голос.

Он оглянулся, немного поодаль стоял бомж с тележкой, недоуменно улыбаясь и показывая пальцем на бронзового уродца. — Кукушки с шалобушками! Как же это он такой головешкой то столько всего удумал? А? А такими руками то, как это он корабли строил, железо ковал, окна всякие рубил? А? Хе-хе, дурдом на козьей тяге!

Сергей оглянулся на человека с тросточкой, его нигде не было! Он оглянулся на бомжа, тот тоже исчез, исчезли и следы от тележки! Где-то, вдалеке мелькнуло тенью черное пальто и скрылось за поворотом.

— Англичане! — с чувством, иронично усмехнулся Сергей, покачал головой.

«Дешево и сытно!»

Сергей зашел в эту стеклянную забегаловку просто погреться, может быть, съесть чего-нибудь, потому что она показалась ему почище множества подобных, раскиданных всюду по городу. Он оглядывал стеклянную витрину с предлагаемыми образцами местного кулинарного творчества, от одного вида которых начинало мутить и подташнивать.

Похабно накрашенная девица, неопределенного возраста, полноватая, грузная, с пожеванной, рыхлой кожей на шее, выступающей из небольшого разреза странного вида свитера, смотрела на него так, как смотрят на человека, аппетитно жующего зелёную гусеницу.

Девица выставила перед ним плексигласовую, заляпанную руками стойку меню:

— Может быть, здесь что-нибудь привлечет Ваше внимание? — спросила она, подавшись вперед, поправляя одной рукой пряди сальных волос, а другой бюстгальтер через свитер снизу, приподнимая безнадежно обвисшую, крупную грудь.

Сергей вперился в не очень длинный список. «Хычины, зразы…» — читал он, тошнота становилась еще больше.

Какие аппетитные названия, — думал он, пытаясь проглотить тошнотворный ком.

— Вот здесь у Вас написано «Куриный бульон», как это выглядит?

— Это выглядит, как куриный бульон, налитый в чашку!

— Будьте добры, — решился Сергей, — сделайте мне, пожалуйста, чашку бульона и белый хлеб.

— Буду, буду, конечно, буду добра! Господи, чего только не сделаешь за деньги! — произнесла девица, засуетилась и поставила перед ним чашку бульона и тарелочку с хлебом.

Сергей стоял у круглого столика и наблюдал, как из кружки серыми струйками поднимается пар. В странного вида мутной жидкости плавала бледная куриная шея с раскисшей кожей утыканной пеньками перьев.

— Чего Вы ждете? Вкуснее не будет, остынет только! — усмехнулась из-за прилавка девица.

— А у Вас других частей курицы не бывает?

— Другие части в ресторане, а мы кормим дешево и сытно!

И шутите вы так же, — подумал Сергей.

— Можно! Можно! За деньги все можно, если тщательно и осторожно! — причитала, как бы про себя девица, наливая ему в кружку с чайным пакетиком кипятка. — Потому что Минздрав предупреждает: «Пользуйтесь изделиями завода «Красный треугольник!».

— Что Вы имеете в виду? — спросил Сергей.

— Я имею в виду галоши, тушеные в сметане, — прыснула вульгарным смехом девица. — Не пробовали?

Сергей отрицающе покачал головой и уставился в кружку с растекающимся в кипятке клубящимся темным облачком чая, грея руки.

Вдруг двери открылись, Сергей увидел ноги, обутые в изящные ботинки, полы черного пальто, и бронзовый наконечник трости. Сергей вздрогнул. Он не стал поднимать глаз, он уже знал, кого он увидит.

Затем, рядом с ним появилась темная фигура, набалдашник в виде грифона и ухоженные руки, снимающие лайковые, белые перчатки. Подошла девица, спросила вульгарным, заискивающе-игривым тоном, поигрывая телесами.

— Желаете чего? — девица поправила прядь и бюстгальтер. — Или так, погреться к нам на огонек?

Мужчина усмехнулся.

— Чай, шоколадку, и уберите вот эту гадость, пожалуйста, — он указала на чашку с бульоном.

— А это не Вы заказывали, — попыталась протестовать девица.

Мужчина вздохнул, достал из внутреннего кармана бумажник шикарной кожи с вензелем. Покопался, кинул на стол цветастую купюру.

— Не я. Зато я Вам говорю это убрать отсюда, — произнес он тихим, спокойным тоном, от которого холодела кровь.

Девица выпучила глаза, схватила бумажку, кружку с бульоном, и посеменила к себе за стойку, опасливо поджимая зад. Вскоре она появилась вновь. Поставила еще одну кружку чая. Демонстративно, манерно выложила плитку шоколада.

— Вам открыть? — спросила она подобострастно-ехидным тоном. — Что я могу еще сделать для Вас?

— Вы можете нам не мешать, — сказал человек тем же мягким, леденящим кровь тоном.

— Вы что, меня преследуете? — спросил Сергей, когда девица отошла.

Мужчина развернул шоколад, шурша оберткой, отломил кусочек, пододвинул Сергею.

— Угощайтесь! С чего Вы взяли?

— Наши пути постоянно пересекаются. Вы в этом не видите ничего странного?

— Я в этом вижу только то, что мы ходим с Вами одними и теми же путями.

— И как Вы это объясняете?

— Никак! Я даже не стараюсь. Не всё можно объяснить! Мы с Вами говорили об этом, помните?

— Да! Да! «Патрисианна».

— «Патрисианна». И «Патрисианна» тоже.

— Так что же такое «Патрисианна»?

— Отрада! Отрада для сломанных душ. Остров, на котором можно передохнуть, укрыться.

— Укрыться от чего?

— От судьбы!

Мужчина выпил немного чая, подхватил трость, перчатки;

— До свидания, Сергей! Извините! Мне пора! У меня еще уйма дел на сегодня, которые за меня никто не станет делать.

И он вышел, хлопнув дверью.

На полу валялся конверт, маленький, бледно-розовой, плотной бумаги. Сергей поднял его, конверт не был запечатан. На нем было написано красивым, округлым почерком: «С. Кормлеву». Сергей повертел конверт в руках. Странно, но, откуда-то к нему пришло понимание, что письмо адресовано именно ему. Сергей открыл конверт, достал небольшой листок, сложенной втрое бумаги.

«Серёжа!

Милый Серёжа! Куда же Вы тогда делись из кафе? Вы так стремительно умчались!

Вы всё совсем не так поняли, Серёжа! Нет! Я понимаю, я дрянная, испорченная. Но мне Вас очень не хватает, Серёжа! Я столько лет жила в надежде на нашу встречу, и вот она состоялась. И все было хорошо, и я все испортила! Вы помнили меня той юной, под пальмами, а я за годы растеряла свое целомудрие, чистоту, свежесть. Я не знаю, сможете ли Вы меня простить, Серёжа, но я хочу, чтобы Вы знали, что я тоскую, раскаиваюсь и жду.

Ваша Вера».

— Чего пишут? — спросила его размалеванная девица. — Умер кто?

— А? Что? — спохватился Сергей. — А? Нет. Не знаю. Может быть. Я не знаю пока.

Девица подошла к нему, заглянула в бледное лицо, опустошенные глаза, и вдруг неожиданно мягко и сердечно спросила:

— Может быть, корвалолу? У меня есть. А? Или водки? Рюмочку?

— Нет! Нет! Спасибо! Я пойду!

— Вы сами дойдете?

— Да! Да! Конечно!

Сергей свернул конверт, засунул его в карман пальто, пошел к выходу. Открыв дверь, он оглянулся на девицу. Лицо ее было взволнованным, в глазах застыло искреннее переживание. Весь ее облик как–то преобразился в один момент, и из вульгарного, хамоватого «нечто» проступили женственные, человеческие черты…. Сергей горько улыбнулся ей, кивнул головой на прощание и вышел в стылую, вьюжную ночь.

Заячий остров.

Сергей сидел на снегу, прислонившись спиной к граниту Екатерининской куртины. Он разглядывал покореженные, покосившиеся пляжные зонтики, остов лежака, припорошенного снегом, останки песчаной скульптуры, то здесь, то там выступающие темными холмиками под белыми шапками снега, Трубецкой бастион, переливающийся наплывами крупного инея. Едва различимый за серой искрящейся дымкой Зимний дворец на той стороне Невы, размытые контуры Васильевского острова и золотой луч, рассеянный и неясный, пронзавший сверху вниз серую искристую дымку на том месте, где должен был быть шпиль Адмиралтейства.

Почему так? — думал Сергей. — Почему я никак не могу привыкнуть к этому холодному, питерскому туману? Может быть, потому что зимой не должно быть тумана. В нормальной жизни туман должен быть только когда тепло, летом, осенью. Хотя, кто его знает, что оно должно быть в нормальной жизни.… И кто может сказать, где она нормальная, а где нет. Кто может провести черту и сказать — вот здесь нормальная жизнь, а здесь не нормальная? Вот здесь — правильная, а здесь — нет. Не всё можно понять, он прав, конечно, не все можно объяснить из того, что происходит…

Вдруг из полосы тумана, со стороны Васильевского острова вышел человек, одетый в строгое, черное пальто. Он шел по занесенному снегом льду Невы, легко и свободно, как если бы он шел по асфальту или укатанной аллее. Вслед за ним, на некотором отдалении, эскортом, грациозно ступая, шли сфинксы. Лед под ними прогибался, трещал и отзывался каким-то гулким, угрюмым эхом. Поравнявшись с Сергеем, человек остановился, остановились и сфинксы. Они потоптались немного на месте и сели. Из–подо льда у края берега выступила черная вода и, слизав кромку снега с песка, ушла обратно под лед. Человек оглянулся на Сергея, глаза его сверкнули, вслед за ним оглянулись и сфинксы. В воздухе повисла напряженная, вязкая, звенящая тишина….

Вдруг левый сфинкс вскочил, не отрывая глаз от Сергея, и зарычал!

Сергей закричал, и проснулся.

— Что ты, что ты, мой мальчик! Миленький, это только сон! — Вера гладила его по голове, целовала, прижимала к груди.

Сергей расслабился и уткнулся в грудь Вере, всхлипывая и вздрагивая.

— Что ты, что ты! Все хорошо! Все уже кончилось! — Вера нежно гладила его по голове, по плечам, по спине.

Сергей немного пришел в себя. Огляделся по сторонам.… Рядом с кроватью соболезнующее, понимающе улыбаясь, стоял бомж с набитой картоном тележкой!

Сергей закричал, рванулся, оттолкнул Веру… и проснулся еще раз.

Рядом с его кроватью, в халате поверх ночной рубашки, стояла испуганная мама, гладила его по голове, приговаривая:

— Что ты, что ты, мой мальчик, это просто сон! Все уже кончилось, Серёжа!

Сергей рванулся, затравлено оглядываясь округ. Мама вскрикнула, прикрыв рот рукой, слезы проступили в её испуганных глазах.

— Серёженька, Серёженька! Что с тобой?

Кормлев дико озирался по сторонам, сердце его бешено колотилось, отзываясь в висках гулким ударом колокола…. Нет, все было как всегда; его комната, его стол, его окно и, раскачивающаяся в свете подслеповатого уличного фонаря, голая ветка…. Кормлев перевел дыхание.

— Всё! Всё, мама, я уже проснулся, всё уже хорошо!

— Что тебе снилось, Серёжа?

— Кошмар, мама, кошмар!

Петропавловская крепость.

Сергей нашел эту работу случайно, он просто шел однажды, гулял, и увидел объявление: "Требуются работники в архив, с филологическим образованием и опытом работы". Опыта у Сергея не было, но он вошел, и его приняли, сочтя долголетний опыт работы в редакции вполне приемлемым. А он согласился, и на маленькую зарплату, и на плохие условия труда в сыром, обветшалом помещении, почувствовав атмосферу удивительного спокойствия и тишины царившую в архиве.

Сергей окончил работу, оделся, вышел. Постоял немного, слушая, как часы на башне отбивают шесть, но не свернул, как обычно, направо, к выходу на Неву, а пошел налево, а дальше привычным маршрутом мимо Кронверка, через мост, спустился на острие стрелки, постоял немного, вглядываясь в тающий в вечерней дымке Заячий остров. Поднялся с другой стороны и побрел далее вдоль Невы мимо Биржи, Кунсткамеры, к Николаевскому мосту.

Скрипнули маленькие колесики… Сергей резко остановился, оглянулся. Сзади, толкая детскую коляску, вязнущую в рыхлом снегу, шла женщина, опасливо косясь на него. Ребенок в розовом комбинезоне спал, свесившись на ремнях. Сергей извиняющее улыбнулся девушке и отошел в сторону, уступив дорогу.

Сердце его бешено колотилось.

Черт, черт! — думал он. — Я своими глюками уже людей пугаю!

Девушка прошлась вперед, несколько раз обернулась на Сергея, и вроде бы успокоилась.

Сергей поплелся дальше, понурив голову, и глубже засунув руки в карманы пальто.

Почти уже пройдя мимо, он оглянулся, посмотрел на сфинксов, и остолбенел... Их не было! Пустые постаменты припорошил снег...

Сколько прошло времени, Сергей не знал. Он просто стоял и ошарашено смотрел на опустевший постамент, ощущая внутри глубокую, черную пустоту…

Скрипнули колеса тележки. Сергей оглянулся – та же девушка толкая вперед коляску с уснувшим ребенком, двигалась назад, опасливо поглядывая на него.

Она поравнялась с Сергеем, не отрывая от него глаз. Прошла мимо.

— Извините, — каким-то хриплым, неузнаваемым голосом обратился к ней Сергей.

Девушка остановилась, оглянулась.

— Да?

— Куда?! Пожалуйста, скажите, куда они делись?!

— Кто? Сфинксы? — девушка улыбнулась. — Не волнуйтесь, забрали на реставрацию, скоро поставят на место.

Девушка вновь улыбнулась и пошла дальше.

Пошел снег крупными, частыми хлопьями, искрящимися в острых трехгранных лучах уличных фонарей.

Снег шел, Кормлев стоял, смотрел на пустые постаменты, покачивая головой и горько чему-то улыбаясь, чему-то видимому только ему одному.

— Ёшкин фафик!

Сергей вздрогнул, отшатнулся! Невдалеке стоял бомж с набитой картоном тележкой, удивленно смотря на Сергея, улыбаясь, показывая пальцем на пустые постаменты.

— Нет, ты видел, да?! Твою египетскую мать! Во, как бывает! Доморгались, значит! Кошки каменные!

— Это мы доморгались! — сказал ему Сергей, и не узнал своего голоса.

— Что? Чего проморгали? — не понял бомж.

— Сфинксов проморгали! Моргнули, и нет их!

— А-а-а! Не волнуйся! – прохрипел бомж. — Вернутся, куда им деться? Погуляют немного, и вернуться!

Бомж махнул рукой, подхватил свою тележку, набитую картоном, и потащил её по глубокому снегу, оставляя ровные, глубокие колеи. Сергей еще раз посмотрел на пустые постаменты, оглянулся на уходящего бомжа — его уже не было видно за ниспадающей громадой искрящегося крупного снега, рухнувшего на землю с уставших его держать небес.

— Нет, черт побрал! — пробормотал Сергей. — Морочит мне голову, этот Фафик! Сфинксы у него гулять пошли… Эй! — крикнул Сергей, и поспешил вслед за бомжом по глубокой, удивительно ровной колее.

Он прошел метров двадцать, или тридцать, и остановился, остолбенев, тупо вперившись в снег под ногами — колея кончилась! Сергей оглянулся назад — сквозь густую пелену искрящегося на треугольных гранях уличных фонарей света, он увидел удаляющегося прочь бомжа с набитой картоном тележкой, который что-то экспрессивно бормотал про себя и размахивал свободной рукой.

— Твою египетскую мать! — сказал Сергей. — Действительно, ёшкин фафик! Тьфу, черт тебя, тьфу тебя с твоим картоном! — Сергей махнул рукой и пошел прочь.

Пройдя метров пятнадцать, он остановился, постоял секунду или две раздумывая, плюнул, и пошел назад.

Из-за полосы густо валившего снега появилась ровная двойная колея. Сергей пошел по своим следам вдоль колеи, бормоча про себя:

— Ну, хватит! Надоел ты мне, Фафик со своими фокусами!

Колея становилась все глубже, отчетливей, и казалось, постоянно уходила немного влево, и вдруг… кончилась!

Сергей остановился, ошарашено оглядывая ровный снежный ковер, потом медленно оглянулся назад, заскользил взглядом по перспективе, уходящей в ниспадающую лавину снега колеи. Внутри что-то разорвалось и ударило в голову резкой, сине-фиолетовой вспышкой. Сергей покачнулся, перед глазами поплыли темные круги…

Он глубоко вздохнул, к нему вернулось сознание, а вместе с ним и неумолимое, как лезвие гильотины понимание:

— Нету следов, – пробормотал Сергей, — нету! Как это?

Сергей стоял и смотрел на уходящую перспективу — двойную колею, цепочку своих следов слева от нее, следов бомжа нигде не было!

Сергей постоял немного, вздохнул и побрел назад, сквозь толщу крупного снега, ниспадающего с уставшего его держать неба.

Проходя мимо спуска к воде, Сергей услышал треск ломающихся льдин.

Опять этот ледокол! — подумал Сергей. — Опять ломает естественные пути.

Он оглянулся, немного замедлив шаг, остановился. Ноги ослабели, и он сел прямо тут же, на снег…

Сергей сидел и смотрел невидящими глазами вперед, и в гулкую темную пустоту внутри себя одновременно;

Как это? — прозвучало колоколом в этой пустоте, прерывая шуршание идущего сплошной стеной снега.

На высоких гранитных постаментах величественно лежали сфинксы… Едва заметный, легкий пар поднимался от их лоснящихся черных спин тонкими фиолетовыми струйками.

— Нагулялись, каменные киски! — вдруг почему–то промелькнуло в голове у Сергея.

Он вздохнул, тяжело поднялся, и на непослушных ватных ногах побрел прочь.

Четверг, поземка, вечер, около семи.

Кормлев шел по обледенелой набережной, вдоль чугунной решетки с двуглавыми орлами, у которых старательно были обрублены короны над раздвоенными головами, смотрящими в разные стороны.

Сколько же нужно иметь страха в тщедушном заячьем сердце, чтобы потратить столько усилий! — думал Кормлев. — Сколько труда, бессмысленного, глупого необходимо было потратить этим людям для того, чтобы старательно изыскивать и искоренять по городу символы, которых они решили бояться!

В чем провинились эти чугунные птицы, распростершие крылья у кромки тротуара, чтобы не дать кому-нибудь свалиться с высокой гранитной набережной? В чем виноваты перед людьми эти несчастные создания, уродцы с двумя головами, которые заняты, наверное, только мыслями о том, как ужиться на одном теле?

Сколько нужно было иметь страха, чтобы расстрелять, уже отказавшегося от власти, убогого, слабого, глупого царя — вырождение великого рода? Несчастного, мятущегося человека, который забыл о том, что в России нельзя бояться, что нельзя бояться Россию, что нельзя бояться за Россию! Сбежавшего от своих страхов в мистику, заискивающего перед проходимцами, ловко скрывающими под блаженностью уродливые, гнилые души… Что творилось в голове у этого человека, который вопреки голосу крови и разума, вдруг решил, что благом для народа — темного, пугливого, является мифическая свобода, о которой он, народ, имел крайне расплывчатое представление. Гадить по углам Зимнего дворца, насиловать трупы аристократок, громить витрины магазинов, расстреливать статуи — вот во что вылились вековые чаяния народа о свободе!

Не даром, наверное, в России всегда так были популярны оголтелые психопаты, у которых оставался только один выбор — между безумием и безумием! Только человек, захлебывающийся в страхе, может спутать истинную смелость с безумной отвагой отчаявшегося психопата.

Сколько же нужно иметь страха, чтобы обезличить даже мифических птиц, чтобы бояться мифа? Мечтать о свободе, о смелости, о вольности, и настолько этого бояться одновременно, чтобы рьяно уничтожать любое напоминание о них!

Мимо прошла пьяная шумная компания молодых людей, выкрикивающих какую-то непотребщину, пинающих орлов на решетках, и разбивающих о гранитный парапет пивные бутылки. До Сергея донесся запах удушающего, зловонного перегара.

Запах свободы! — подумал он. — Именно так, веками, этот народ представлял себе свободу: пьяное разгулье, безнаказанный вандализм, безудержная страшная радость от вырвавшихся на свободу низменных инстинктов… Гнилая интеллигенция, утопающая в кокаине и параноидной, изродившейся философии, взбудоражила и повела эту обезумевшую толпу, и не смогла сдержать, и была растерзана в безумии кровавой вакханалии!

Заячий остров, периодически захлестываемый половодьем реки страха, питающей свои воды от множества маленьких тщедушных сердец!

Где, у кого найдутся такие силы, чтобы осушить эту реку? Где найти слова, чтобы объяснить этим увязшим в страхе людям, что свобода – это не вседозволенность, а власть над собственным страхом! Эту свободу рождает воля, взявшая за глотку звериные инстинкты, взнуздавшая их, заставившая раболепствовать перед человеческим сознанием, а не безволие, выпустившее наружу лютующего в безнаказанности зверя, который в кровавом упоении, обезумев, в конечном счете, начнет пожирать самого себя!

— Это закон! — услышал Сергей сзади мужской голос.

Он оглянулся. В пяти-шести шагах, прислонившись к парапету и оперев руки на трость, стоял человек в черном пальто строгого покроя.

— Что? Какой закон?

— Закон природы! Жестокий, и справедливый в своей жестокости. Человек, ведь он тоже животное, и тоже подчиняется законам природы.

— В чем Вы видите закон? В уничтожении себе подобных?

— Да. Это встречается везде и всюду. Расплодившиеся хищники, и не только, чтобы не умереть от голодухи, начинают есть себе подобных. Или всё, что им напоминает пищу.

— Это законы для скота, а не для человека. Человек создает будущее, а не существует в нем, как это делает скот! Убийство себе подобных с целью пропитания – это уничтожение будущего. Это для скота, который не создает будущего, а пытается только до него дожить любой ценой! Человек отличается своим стремлением одухотворить даже неодушевленные предметы, а скот даже одушевленные создания низводит до ничтожности, лишенной духа! Именно поэтому животные, испытывая голод, способны видеть в подобном себе только пищу!

Человек с тростью рассмеялся. Подошел, взял его под руку.

— Да-а-а-а! А мне показалось, что Вам нужно утешение.

— Мне не нужно утешение. Мне нужно отдохновение! — ответил Кормлев.

— А с Вами тяжело спорить. Очень тяжело. Наверное, так же трудно спорить с самим собой! — отметил его собеседник.

— С самим собой не надо спорить, — ответил Сергей. — С самим собой нужно искать согласия, как вот этим орлам с двумя головами.

— Ну, вот давайте и поищем согласия! — живо отозвался человек.

Они прошли немного молча.

— Так где мы будем искать согласие? — спросил его спутник.

— Там, где находится совесть, душа, здравый смысл, — ответил Сергей.

— Ну-у, это далече! Боюсь, мы так скоро туда не дойдем! — человек засмеялся.

— Вы всё смеетесь? — спросил Сергей. — Вам очень радостно жить?

— Да! Конечно! Жить всегда радостно! А радость — это и есть продукт жизни. Если вы живете, то есть радость.

— А горе?

— А горе — это все, что вам отравляет радость от того, что вы живете! И мудрость заключается в том, чтобы не дать горю, как бы оно велико и сильно не было, поглотить радость, потому что вместе с нею уйдет и жизнь.

— А если… — Сергей вдруг спохватился, оглянулся. Человека нигде не было. Где-то вдалеке он разглядел силуэт бомжа, волочащего набитую картоном тележку в искрящуюся, стылую поземку, которую прибивал к земле тяжелый, маслянистый свет уличных фонарей.

Воскресный полдень, Серафимовское кладбище, колумбарий.

Сергей стоял перед бетонной стеной, испещренной запечатанными квадратными сотами, доверху наполненными останками человеческих слез, страданий, боли, радости и надежд.

«Надеждин Иван Михайлович» — было написано на черной мраморной плите, закрывающей одну из сот. И рядом, чуть ниже, на черно-красной, гранитной, шлифованной плите — « Семенов Николай Николаевич».

Сергей достал платок, аккуратно протер одну и другую плиту, вытряхнул из корзиночек налетевшие желтые листья. Аня положила в корзинки темно-красные, почти черные гвоздики. Леша поставил по рюмке, наполнил их водкой, и закрыл сверху тонкими кусочками черного хлеба.

— Семенов, — сказал Леша, — все мечтал после выписки устроить застолье, собрать нас всех вместе и выпить по рюмочке! А Михалыч обещал, что приготовит настоящую строганину на закусь. Семенов с ним спорил и говорил, что водку надо закусывать только черным хлебом с солью…

— Ну, вот! — сквозь слезы сказала Анечка. — А мы соль забыли!

Кормлев дотянулся до снежной шапки наверху колумбария, набрал пригоршню снежного крошева, и насыпал на одну и другую черную горбушечку ровные, белые горки.

— Похоже на соль, — сказала Анечка, — только ведь он не соленый!

— Да куда уж солоней! — хмыкнув, горестно сказал Леша.

— Хорошее место, – отметил Кормлев. — Где вы столько денег-то взяли, чтобы похоронить их вместе?

— Влезли в долги, — вздохнул Леша. — Что-то больные собрали. Потом приехали сослуживцы Михалыча, помогли рассчитаться с долгами.

— А родственники Семенова?

— Не-е-е! Даже на похороны не пришли! Чего им с него взять-то, с мертвого?

Сергей вздохнул, посмотрел налево, кивнул головой нетерпеливо переминающемуся с ноги на ногу невдалеке рабочему. Они отошли немного в сторону, наблюдая, как рабочий ловко проделал в нижнем правом углу по отверстию на обеих плитах и поставил на цемент два рельефных серебристых кораблика, уходящих в горизонт, накренившись, на полных парусах.

Рабочий подошел, взял из рук Сергея пачку купюр, выпил рюмку водки, поданную Лешей.

— Они оба были моряками? — спросил рабочий, отказавшись от закуски.

— Они оба были человеками! — сказала Анечка.

Они еще немного постояли и пошли по пустынному кладбищу, хрустя снежным, смерзшимся настом. Пройдя немного, они остановились, оглянулись — на фоне заходящего солнца, на колумбарии сидела странная крупная птица.

— Прилетела, опять! — сказала Анечка. — Пойдемте, не будем ее пугать!

Под ногами хрустел смерзшийся снег. Анечка, держа под руку Кормлева, тихонько плакала. Леша шел с другой стороны, отвернув лицо в сторону, чтобы никто не видел искрящиеся в его глазах слезы.

Вот и эти двое, — думал Кормлев, — изо всех сил старались не бояться. Жизнь сломала их, грубо, через колено… Но они все равно карабкались! Переломанные, перекореженные, и тянули за собой других! А теперь лежат там, россыпью по двум черным урночкам. За то, что кто-то решил, что это неправильно, что они карабкаются! И отобрал у них второй шанс!

— Их не жизнь сломала, — сказала вдруг Анечка, — нет! Их люди сломали! Для которых они были свидетелями низости, позора и стыда!

— Не люди, а нелюди! — сказал Леша.

— Нелюди…— горестно вздохнула Анечка. — Да, наверное! Люди так не сумеют!

Они прошли еще немного молча.

— Да-да! — иронично произнес Кормлев. — И еще, Леша им бром в еду подмешивал, и с женским отделением общаться запрещал.

— Ну, вот и ты туда же, Сергей Витальевич! — взмолился Леша. — Не мешал я никому никакого брома!

Анечка тихо засмеялась сквозь слезы. Леша внимательно посмотрел на нее, неуверенно улыбаясь.… А Кормлев сказал:

— Да-да! И вот так будет правильно! Чтобы у нас осталась о них вот такая память, пробивающаяся смехом даже через самые горькие слезы. Потому, что они изо всех сил хотели, чтобы рядом с ними всем было хоть немного веселее, теплее и радостней!

Университетская набережная, после работы.

Кормлев стоял наверху у левого сфинкса и смотрел поверх его спины вдаль на тонущую в холодной, липкой, переливающейся дымке, вздыбленную ледоколом Неву.

Вдруг он услышал сзади скрип колес. Мимо шла женщина, толкая вперед по рыхлому снегу детскую коляску с уснувшим ребенком в розовом комбинезоне. Женщина улыбалась Сергею немного опасливо, но приветливо, как улыбаются случайно встреченному старому знакомому, некогда нечаянно напугавшему вас.

Сергей улыбнулся ей в ответ, покачал головой, вскинув брови, кивком указал на сфинксов. Женщина остановилась на мгновение, посмотрела на сфинксов, потом на Сергея, улыбнулась и сказала:

— Я очень рада!

Ребенок застонал и заворочался. Женщина заволновалась, покачала коляску, запричитала шепотом, обращаясь к ребенку:

— Ш-ш-ш-ш-ш… Спи-спи, Серёженька! Не надо просыпаться, мой мальчик!

Она повернулась к Кормлеву, сожалительно улыбаясь.

— Извините, он у меня такой впечатлительный! Не нужно ему просыпаться! — и женщина пошла далее, толкая перед собой детскую коляску, поскрипывающую маленькими колесиками.

Сергей посмотрел на отливающий глубокой чернотой, лоснящийся базальтовый круп сфинкса, и ему вдруг показалось, что он теплый! Сергей снял перчатку, осторожно поднес руку, подумал мгновение, и опустил её, осторожно прикоснувшись к сфинксу. Нет, он был холодным, сфинкс… Сергей вздохнул облегченно, усмехнулся, погладил сфинкса. Вдруг, сфинкс вздрогнул и поежился! По его телу пробежала нервная волна. Сергей отдернул руку, отшатнулся. Застыл в оцепенении, глядя на величаво лежащего сфинкса.

— Ха-ха-ха! — услышал он сзади хриплый голос, сдавленный смех. — Небойсь, небойсь! Не укусит!

— Что? — Сергей оглянулся на стоящего поодаль бомжа.

— Небойсь, говорю! Он добрый. Вот правый шалит иногда. Да тоже не со зла, а так, от скуки!

Сергей кинулся к бомжу, споткнулся, упал, покатился по земле. В колене что-то хрустнуло, Сергей рванулся, вскрикнул, вскочил прихрамывая…. Бомжа нигде не было! Колея, оставленная колесами тележки, обрывалась у того места, где еще минуту назад стоял бомж...

Сергей оглянулся на сфинксов, потом по сторонам. Где-то вдалеке у моста он увидел едва различимый силуэт бомжа, тянущего тележку, набитую картоном.

Сергей стоял, тяжело дыша, глядя на тающий силуэт бомжа. Пока тот не исчез вовсе.

Вдруг, сзади скрипнули маленькие колесики. Сергей вздрогнул и оглянулся.

— Вы упали, ушиблись? — взволнованно спросила его девушка с уснувшим ребенком в коляске.

Сергей покачал головой.

— Вам нужна помощь? Может быть, вызвать кого-нибудь?

— Нет-нет! Не надо! Все уже кончилось!

Девушка пожала плечами, согласно кивнула ему и пошла далее.

— Скажите, — окликнул он прошедшую вперед девушку, — Вы здесь бомжа не видели? Такого, с тележкой и картоном…

Девушка остановилась, поморщилась, припоминая.

— Да, видела! Они здесь часто ходят, эти бомжи, здесь недалеко пункт приема.

— Чего? Приема чего?

— А чего угодно! Они принимают все, что можно найти в городе.

Сергей кивнул. Девушка улыбнулась, и пошла дальше, толкая вперед коляску с уснувшим ребенком.

«Приемный пункт» — гласила надпись на обитых ржавым железом корявых дверях в полуподвал, в глубине захламленного колодца южного пакгауза.

Сергей спустился три ступеньки вниз, толкнул дверь и вошел.

В убогом полуподвальном помещении тускло светила висящая на проводе грязная лампочка, освещая рассованный, складированный хлам. За грязным дощатым прилавком стояла непредсказуемого возраста, густо накрашенная женщина в безрукавке поверх синего грязного халата. Из-под сальной, с пролысинами меховой шапки выбивалась крашеная, грязно-соломенного цвета прядь волос. Женщина повернулась к нему, презрительно оглядывая Сергея с ног до головы, стряхнула пепел с дурно пахнущей сигареты, выдохнула облако дыма в лицо Сергею и спросила на вульгарный распев:

— Вам чиво, мужчина-а-а?

— Здравствуйте!

— От «здрасьте», здоровей не станешь, мужчина-а-а!

— Извините…

— На «извините» пива не купишь! — прервала его женщина.

— Да, да, я знаю! Я бомжа ищу, с тележкой и картоном.

— Они все с тележками и картоном, мужчина-а-а…

— Ну… Этот необычный такой…— начал было объяснять Сергей.

— Мужчина-а-а, я бомжами не интересуюсь! — осекла его женщина. — Вам чего надо-то? Вы картон сдать хотите?

— Да нет, нет! До свидания! Спасибо! — пробормотал Сергей и направился к выходу.

— «Спасибо» в стакан не нальешь! — вслед ему крикнула женщина. — А насчет свидания — я подумаю!

Сергей захлопнул дверь. Постоял немного, слушая вульгарный смех, доносящийся из-за двери.

— Чего он хотел-то, ёшкин фафик? — услышал Сергей хриплый, мужской голос в приемном пункте.

— Да свидания ему захотелось, козлу отмороженному!

Сергей развернулся, резко толкнул дверь. За прилавком он разглядел вытаращенные, испуганные, удивленные глаза женщины, а рядом с ней испуганно присевшего, выпучившегося на него парня, небритого, помятого, с глубокими следами частых попоек на лице.

—Т-т-т-тебе чего, земляк? — спросил ошарашенный парень.

Сергей молча захлопнул дверь, развернулся, и быстро пошел прочь по хрусткому, смерзшемуся снегу.

Часы на кухне, с давно переставшей показываться кукушкой, пробили восемь раз. Звякнул звонок у входной двери. Кормлев услышал, как мама прошлепала к двери, открыла, о чем-то переговариваясь с пришедшим. Затем она появилась в комнате.

— Это к тебе пришли, Серёжа!

— Ко мне? Кто?

— Какой-то рассыльный! Иди же скорей, он ведь ждет!

Кормлев встал и вышел в коридор. В коридоре стоял, улыбаясь, молодой человек с добрым, приветливым лицом.

— Вы Кормлев? — спросил он. — Вам бандероль заказная, распишитесь, пожалуйста.

— Мне?

Кормлев взял бланк, недоверчиво разглядывая адрес, фамилию. Взглянул на маму – мама пожала плечами. Расписался, взял из рук посыльного бандероль и, уже вслед ему, спохватившись, крикнул:

— А за доставку, за доставку, надо что-нибудь платить?

— Нет, доставка оплачена! — с лестницы донесся голос посыльного.

— А чаевые? — высунулась в проем двери мама.

— Спасибо, не надо! — посыльный рассмеялся добрым смехом. — Я предпочитаю кофе!

Окно. Стол, накрытый бумажной скатертью, часы с кукушкой.

— Ну, давай, давай! Откроем ее уже, Серёжа! — нетерпеливо сказала мама.

Они, переглядываясь, аккуратно вскрыли голубоватый пакет. Сергей вынул из пакета толстый журнал в мягкой обложке, плохого качества бумаги. Заглянул в пакет. Вытряс на стол сложенный вдвое листок. Развернул, прочитал, передал маме:

«Здравствуйте, уважаемый Сергей Витальевич!

С удовольствием сообщаю Вам о том, что мы напечатали Вашу повесть и ожидаем, в дальнейшем, Вашего плодотворного сотрудничества с нашим журналом. Просим Вас сообщить нам адрес, по которому с Вами могли бы связаться читатели нашего журнала.

С уважением, искренне Ваш, Гл. редактор, Д.Ф.Семенов.

P.S. Благодарен Вам за то, что Вы нашли время лично приехать к нам в Новосибирск! Я был искренне рад нашей встрече. Большой привет Вам от моей супруги. Она еще раз хотела Вас поблагодарить за цветы, за приятно проведенный вечер, и интересуется Вашим здоровьем. Не беспокоит ли Вас Ваша нога? Хоть и трудно Вас представить без Вашей замечательной тросточки, мы искренне желаем Вам скорейшего выздоровления!».

Сергей еще раз заглянул в конверт, потряс его. На стол вывалилась небольшая цветастая бумажка. Сергей развернул ее, это был чек на его имя. Сергей передал его маме.

— Да-а! Не густо! — отметила мама. — Столько благодарностей в письме, а сумма, прямо скажем, небольшая.… Ну, ничего, Серёженька! Я думаю, что нам этого хватит, чтобы скромно отпраздновать твою первую публикацию!

Взяв в руки журнал, оглядев его, открыв, пролистав, нужную страницу, Марина Михайловна улыбнулась, потянулась к нему, поцеловала в щеку.

— Поздравляю тебя, сынок! — сказала она.

Васильевский остров, среда, вечер, острие Стрелки…

Сергей стоял и смотрел в перспективу Невы, запорошенной снегом, на вздыбленный ледоколом фарватер, ломаные, сросшиеся, торчащие льдины, зубчатой цепочкой, уходящие вдаль, как боевой гребень белого ледяного дракона.

— Ломает и ломает, не пройти – не проехать! — услышал он сзади бурчащий, хриплый голос и поскрипывание маленьких, готовых вот-вот отвалиться колесиков нагруженной хозяйственной тележки.

"Фафик!" — мелькнуло в голове у Сергея.

Сергей резко оглянулся — бомж уже поднялся наверх по сходням, и скрылся за парапетом набережной, свернув направо.

— Достал ты меня, душа картонная! — сквозь зубы процедил Сергей и побежал за бомжом.

Он в несколько прыжков пересек небольшое расстояние, выскочил наверх, поскользнулся, едва не упал, резко поворачивая направо за парапет.

— Торопитесь, Сергей Витальевич? — услышал он мягкий, приветливый, бархатный голос...

Сергей резко остановился, оглянулся.

Широко, приветливо улыбаясь, перед ним стоял человек в черном пальто строгого покроя, опираясь на тросточку с бронзовым набалдашником в виде грифона.

— Здрасьте! — выдохнул запыхавшийся Сергей, оглядываясь по сторонам. — Вы тут бомжа не видели? Шустрый такой! С картоном и колесиками….

Человек улыбнулся, рассмеялся бархатным, теплым смехом.

— Нет, не видел! — ответил он. — А Вы?

Сергей опешил. Он недоверчиво посмотрел на человека в пальто, потом медленно огляделся по сторонам. Все было как всегда — Биржа, колонны, деревья… Следов тележки нигде не было.

— Т-а-а-к! — протянул Сергей. — Начинается!

— Так Вы не торопитесь, Сергей Витальевич? Может быть, мы с Вами прогуляемся? — услышал он сзади мягкий, бархатный голос.

— Да, нет, спасибо уж, Сергей Витальевич! — процедил Кормлев, не оборачиваясь. — Я сегодня, по-моему, уже нагулялся…. Пойду-ка я домой, пожалуй!

— Ну, вот и хорошо! — согласился человек в черном пальто. — А я Вас провожу!

— Не огорчайтесь Вы так! — говорил ему, идущий изящной, легкой походкой, справа, человек с тросточкой. — Не всё можно объяснить, Сергей, не все!

— А я уже и не пытаюсь! — ответил Кормлев.

— Куда же Вы тогда так бежали сегодня?

— Вы же сами сказали — можно что-то знать и не уметь этого объяснить! Вот я и бежал, чтобы узнать, а объяснять я, действительно, ничего уже не пытаюсь.

— А у кого Вы хотели узнать? Что? За кем Вы бежали?

— Да ходит тут один, загадки крутит, колесиками скрипит... А я никак не могу его догнать! Он уж точно что-то знает!

— Может, может быть, — протянул человек с тросточкой. — Может быть, он и знает, но сможет ли он это объяснить, даже если захочет?

— Не знаю… — признался Кормлев. — Не знаю! Но я хочу знать!

— Иногда человеку лучше не знать чего-то! Человек, ведь он счастлив своим незнанием, неведением, и невидением дальше радужной пустоты, окружающей его мир.

— Это скотина от этого счастлива, — ответил Кормлев. — Животное, для которого весь мир счастливо сошелся к теплой конуре и полной миске! А человеку, может быть, не всякое знание приносит счастье, но всякое незнание уж точно делает его несчастным!

— Может быть, может быть! Но не все хотят заглядывать за грань, где кончаются все домыслы и объяснения, и начинаются знания!

— Они просто бояться!

— А Вы не боитесь?

— А мне ничего другого не остается! — ответил Кормлев.

Они еще прошлись немного, остановились перед сфинксами, величественно возлегающими на гранитных постаментах.

Эти тоже чего-то знают, — подумал Кормлев, — и не могут объяснить!

— Могут, просто не хотят! — сказал человек с тросточкой, и добавил: — Пока!

Сергей оглянулся, внимательно посмотрел ему в лицо. Человек улыбнулся в ответ своей удивительной, мягкой, теплой улыбкой.

— Но, не зря же, их выписали сюда, из такой-то дали, из глубины и тьмы веков, можно сказать. Правда?

— Правда! — ответил Кормлев.

Сергей вышел на улицу, дождался, пока часы на башне пробьют шесть и, не сворачивая к Неве, пошел домой. Он пересек гранитный мостик Кронверки, и остановился у решетки, напротив памятника декабристам, заброшенного, с отбитыми буквами, покореженной геральдической декоративной шпагой на грязном постаменте.

Сергей разглядывал двух полупьяных девиц, что-то весело, посмеиваясь обсуждавших, стоя у мортиры, и делающих вид, что не замечают, как их парни мочатся, зайдя за стелу памятника.

Парни видно закончили свое дело, подошли к девицам.

— Ну что, девчонки, еще пивка купим? — бодро выкрикнул один из них.

Девицы взвизгнули, засмеялись.

— Только мне купите «Петровского», — капризно-детским голосочком сказала одна.

Веселая компания направилась к выходу. Кормлев стоял, смотрел на памятник декабристам, и думал:

Вот эти, эти тоже старались не бояться.… Тоже хотели что-то изменить, и потом современники сгноили их. Одних в сибирских рудниках, а других — под слоем негашеной извести… «Не пропадет ваш скорбный труд, и дум высокое стремление…» — вдруг пришли на память ему стихи Пушкина. — Не пропадет ваш скорбный труд…, — горько, про себя, усмехнулся Сергей. — Семьи будут рыдать над вашей участью, жены пойдут за вами в Сибирь… Поэты будут слагать о вас стихи… Большевистские террористы полоснут по вашей истории красной краской… А благодарные потомки польют останки памяти о вас мочой…

Шумная компания «благодарных потомков», весело смеясь, покачиваясь, обогнула решетку и остановилась около Кормлева.

— Что, дядя, памятник нравится? — спросила его одна из девиц.

— Иди мужик, место освободилось! — посмеиваясь, сказал парень.

— Может тебе помочь, милый? — томно закатив глаза, с придыханием спросила другая девица.

Это вызвало бурю восторга и новый прилив смеха.

Сергей стоял и смотрел на радостные, улыбающиеся, красивые лица молодых людей. На поблескивавшие в носах у девиц золотые колечки. Вглядывался в глаза, силясь разглядеть и понять что-то…. Что-то неуловимое, смутно осознаваемое, висящее на острие иглы, немыслимой, изматывающей душу тонкостью.

Молодые люди смеялись, что-то ему говорили, кажется, шутили, кажется, предлагали пиво…

— Да ладно, оставьте его ребята, пошли! — сказала капризно-детским тоном девица. — Чего с него взять, отморозка убогого! Стоит придурок — глаза таращит! Ни «бе», ни «ме»! Б-е-е-е! — девица скорчила Сергею физиономию, и показала язык.

Компания засмеялась, пошла дальше, покачиваясь, оглядываясь на Сергея.

Кормлев стоял, прислонившись спиной к Алексеевскому равелину, покрытому искрящейся россыпью граненого голубого инея, и вглядывался в темноту, впитывающую в себя заметенную снегом Неву.

Вдруг ему показалось, что-то сверкнуло, там, в темноте, на льду… Кормлев вгляделся. Сначала ему показалось, что он различил какой-то маленький огонек, как бы от спички или от зажигалки…. А потом, он вроде бы даже различил какой-то небольшой предмет, посверкивающий на снегу.

Кормлев пошел по льду, по щиколотку проваливаясь в рыхлый снег, по направлению к посверкивающему предмету.

Он осторожно шел по снегу и начал уже различать, подходя ближе и ближе, какой-то небольшой, странной формы металлический предмет. Когда до него оставалось не более двух шагов, Кормлев остановился, опасливо глядя на предмет, пытаясь понять, что это такое….

Вдруг лед гулко ухнул, треснул, Кормлев с головой ушел под воду в образовавшуюся полынью!

Он ничего еще не успел понять и, скорее рефлекторно, стал барахтаться изо всех сил, пытаясь подняться на поверхность. Намокшая одежда сковывала движения. Ледяная вода обжигала лицо, воздуха не хватало. Кормлев отчаянно барахтался в ледяной, вязкой темноте, стремясь наверх к тусклому свету. Он сделал несколько резких движений, собравшись с силами, и… ударился головой о лед!

Течением снесло! — тонким лезвием ужаса полоснула мысль.

Ледяная вода, казалось, проникла внутрь, разлилась по позвоночнику, выступила через поры, и заструилась по спине стягивающе-когтистым, немыслимым холодом… Кормлев цеплялся сломанными ногтями за лед, отталкивался, плыл и плыл в противоположном течению направлении… казалось — целую вечность!

Силы оставили его, полыньи нигде не было. Отчаяние захлестнуло его, влезло в тело, рвануло внутренности! Кормлев ударил головой о лед и закричал, и…. проснулся!

Он лежал на животе, обессиленный, мокрый от пота, судорожно хватая воздух, не соображая, что происходит. Немного отдышался, начало возвращаться сознание. Кормлев приподнял голову и увидел перед собой огромные львиные лапы! Сфинкс наклонился над ним и лизал ему спину холодным, темно-фиолетовым, тяжким языком.

Сергей хотел закричать, но крик застыл у него в легких свинцовым комом. Он рванулся и пополз, отталкиваясь ногами, судорожно хватаясь кровоточащими пальцами, сбивая в кровь колени, локти, плечи….

Сфинкс в два гулких, тяжких, прыжка настиг его. Чёрная тень опять нависла над Сергеем, он опять увидел перед собой огромные, изящные львиные лапы.

Сергей набрал воздуха и закричал! И не проснулся…

Сфинкс придавил его огромной каменной лапой. Стало невозможно дышать. Сергей пытался выбраться. Сфинкс надавил сильнее, раздался треск, и Сергей провалился в черную, обжигающую холодом полынью!

Он рефлекторно барахтался, стараясь выбраться наверх. Холод сковывал все тело, мышцы деревенели. Казалось, еще немного, и тело превратиться в холодный, поблескивающий гранями хрусталь! Из последних сил Сергей сделал отчаянный рывок, вынырнул наружу, жадно, всеми легкими глотнул морозного воздуха…. Сфинкс опустил ему на голову лапу, окунув его назад, в вязкую черную воду! Внутри у Сергея все содрогнулось от вырвавшегося из глубин нечеловеческого воя. Сергей рванулся, тело разлетелось на куски посверкивающего гранями хрусталя…. И проснулся!

Он лежал, тяжело дыша на своей кровати, отрешенно смотря на тени, играющие на потолке от качающейся за окном ветки, слушая стук распахнутой ветром форточки. Смотрел на кружащиеся, крупные, занесенные в комнату ветром снежинки. Иссиня-черная ледяная бездна свернулась и улеглась где-то глубоко внутри.

Сергей немного пришел в себя, шевельнулся, ощущая тело — тело ныло, но было послушным. Что-то кололо правую руку. Сергей поднес к лицу, казалось, намертво сжатый кулак с побелевшими бескровными пальцами. Неимоверным усилием воли он разжал руку… На ладони посверкивал бронзовый набалдашник в виде грифона! Сергей протяжно-жалобно застонал… И очнулся!

Он сидел, прислонившись спиной к Алексеевскому равелину, какая-то пожилая женщина хлопала его по щекам, терла лицо снегом и взволнованно говорила:

— Мужчина, мужчина! Очнитесь, что с Вами?!

— Нет, нет! Уже все хорошо! Спасибо Вам! Спасибо! — пробормотал осипшим голосом Сергей.

Женщина помогла ему подняться. Он заглянул в ее расширенные, испуганные глаза.

— Спасибо Вам! — еще раз поблагодарил он.

— Может быть, Вас проводить? — спросила женщина.

— Нет, нет! — ответил Сергей. — Теперь я уже доберусь сам.

И он побрел вдоль равелина, опираясь рукой на покрытый инеем гранит к выходу.

Александровский парк, крупный, сплошной стеной снег. Поздний вечер.

Сергей брел по занесенному снегом парку, не разбирая дороги, утопая в пушистой, снежной целине. Снег шел сплошной, плотной стеной. Крупные снежинки падали лавиной, разбивая стылую ночь на множество мелких, черных, влажных осколков. По ходу, из искрящейся снежной лавины выступали темные, корявые скелеты деревьев, пытавшихся, казалось, удержать в своих кронах изстылое, дрожащее, иссиня-черное, желе ночи. Снег падал и падал, стекал с крючковатых крон, пробивался вовнутрь, оседал на черных ветвях, вытесняя наружу ночь, выдавливая её из глубины крон, а потом разбивал её на мелкие дрожащие осколки.

Сергей остановился где-то посреди парка, перед раскидистым огромным деревом, с испещренным множеством вертикальных рубцов стволом. Снег неожиданно прекратился. Сергей взглянул на небо темного, густого, свинцово-фиолетового цвета, то там, то здесь, озаряемого вспышками прошивающих облака молний. Воздух, наполненный стылым, дрожащим, размолоченным снегом желе ночи, вибрировал, искрился, переливался едва уловимыми радужными всполохами.

Вдруг небо вспыхнуло яркой, ослепляющей, зелено-голубой вспышкой, на фоне которой отчетливо проступил черный, излизанный дождливыми ветрами скелет огромного дерева…. Мгновение спустя в дерево ударила ветвистая, упругая молния, стекающая с неба немыслимо плотной, голубоватой, холодной струёй света!

Сергея отбросило в сторону, оглушило. Он упал на спину в рыхлый, пушистый снег.

Кормлев лежал без движения, ничего не чувствуя, в гулкой сосущей тишине, наблюдая слезящимися глазами, как горит, развороченное молнией, дерево.

Постепенно до него начали доходить звуки потрескивающего, горящего дерева, хлопанье языков пламени, хруст снега, скрип колес…

— Опять ты! Не пройти–не проехать! — услышал он хриплый голос. —

Валяешься тут, как карась у лунки, и бычишь стекляшками! Ты живой, а? Доходяга несчастный! Все ходишь и ходишь, лезешь, куда ни попадя! Твою египетскую мать! Доходился? Лежишь тут теперь, как сосиска с глазками!

Сергей вздохнул, пошевелился. Тело ныло, в носу чувствовался запах крови. Он приподнялся, отполз немного в сторону, прислонился к дереву, тяжело дыша.

— Ага! Заворочался, шустрик? Ожил, касатик? Твою безмозглую шустрилку! Во, как бывает! – нравоучительно протянул бомж. — Вдруг, откуда ни возьмись, бац перед носом, и валяешься, — зенки пучишь! Во оно как! Во! Его египетскую мать!

Бомж рассмеялся хриплым смехом и поплелся прочь, скрипя тележкой, набитой картоном, вязнувшей своими маленькими колесиками в глубоком, пушистом снегу.

Сергей некоторое время наблюдал за ним, пока тот не скрылся в гулкой темноте. Он еще некоторое время прислушивался к скрипу колес, потом медленно встал, отряхнулся и поплелся прочь, не замечая того, что ноги сами несут его вдоль колеи, оставленной маленькими, готовыми вот-вот отвалиться колесами.

Сергей вышел из парка на набережную. Оглянулся, поплелся по безлюдной, занесенной снегом дорожке. Остановился у высокой ограды кронверка, глядя на занесенные снегом унылые бронзовые пушки.

— Не везет Вам, Сергей Витальевич! — услышал он сзади мягкий, теплый голос.

Сергей вздрогнул от неожиданности, медленно повернулся.

Перед ним стоял человек в черном строгом пальто, с изящной тросточкой с набалдашником в виде грифона. Человек улыбнулся, взял его под руку, и они медленно пошли дальше.

— Хотя, собственно, почему не везет? — вслух размышлял человек. — Наоборот! Увидеть молнию, зимой, да еще так близко, да еще остаться при этом живым и невредимым! Это, скорее, огромное везение, чем наоборот! Правда, Сергей Витальевич?

— Правда! — уныло подтвердил Кормлев, начавший немного приходить в себя.

— Я тоже так думаю! — сказал, улыбаясь человек в черном пальто. — Вот иду, смотрю на Вас и думаю: сколько же раз нужно испытать человеку такое невероятное везение, чтобы увериться в своей избранности?

— Избранности? Кем? — удивленно спросил Кормлев.

— Избранности жизнью.

— Для чего? Для чего избранности? Избранности куда?

— Для жизни. В ряды созидающих, творящих будущее.

— Я не хочу ни в какие ряды! Я не хочу никуда избираться! Никогда не хотел, а сейчас, тем более!

— А чего же Вы хотите, Сергей Витальевич? — человек остановился, заглянул ему в глаза.

— Просто жить! – Сергей пожал плечами. — Жить в этой стране, в этом городе! Делать то, что я люблю, и чтобы мне ничто не мешало просто жить, и просто что-то делать…

Человек засмеялся, подхватил его под руку и пошел дальше.

— Красиво! — протянул человек с тросточкой. — Просто какая-то лучезарная пастораль получается, на фоне Петропавловской крепости. Я не думаю, что это возможно!

— А что Вы думаете о «Патрисианне»?

— А что о ней думать! Хорошее кафе, хороший персонал, хорошие люди, чисто, уютно, приятная музыка…

— Вы же знаете, о чем я спрашиваю!

— Нет, не знаю! Может быть, догадываюсь! Но, этого мало!

— Мало для чего?

— А для чего угодно! Даже для «Патрисианны»!

— Так, что же такое «Патрисианна», Сергей Витальевич? — спросил Кормлев. — Мне кажется, что Вы знаете больше, чем говорите.

— А Вы что по этому поводу думаете?

— А я уже и не знаю, что думать! — вздохнул Кормлев. — Может быть, моя иллюзия!

— О, нет! — человек засмеялся бархатным, глубоким смехом. — Даже не пытайтесь скрыться, убежать в безумие! Вы же были в сумасшедшем доме, видели, что такое иллюзии… Похоже это на иллюзию?

— Да нет, не очень! — уныло ответил Сергей. — Может быть двери, какой-то проход в параллельный мир? — предположил он.

— Ну-у-у-у,– разочарованно протянул человек с тросточкой. — Сергей, Сергей! Давайте-ка мы с Вами обойдемся без этой пошлятины!

— А что же тогда? Может быть мечта? Мечта. Воплощенная мечта, розовыми, прописными буквами!

— Прописными буквами, — в тон ему повторил человек, — красиво! Но нет! Вряд ли! Не тянет она на мечту! Очень похожа, но не тянет! Мечта, это нечто идеальное! А «Патрисианна», там ведь все похоже на жизнь, и порой далеко от идеала! Но, Вы ведь видели…

— Да, видел! — как-то горько ответил Сергей. — Видел, к сожалению!

— Ну-у-у-у! Это Вы зря! — протянул человек. — Не надо ни о чем сожалеть, Сергей! Как знать, как оно еще там обернется все?!

— Так что же все-таки это такое, «Патрисианна»?

— Кафе. Уютное, теплое, где «Вас ждут в любое время», Сергей! Кафе, у которого один вход и два выхода!

— Два? — спросил Сергей.

— Да, два! И не важно, куда Вы вышли, важно, куда Вы вошли!

— А сфинксы?

— Какие сфинксы, Сергей? Вы опять говорите загадками!

— Египетские! С набережной, у Академии художеств, — сказал Кормлев и уныло добавил. — Ёшкин фафик!

— А что с ними не так? Чем они Вас беспокоят?

— Меня? Да, собственно, ничем!

— Ну, тогда зачем Вы спрашиваете?

— Да, я и сам не знаю! Просто я видел Вас с ними на льду Невы!

— Меня? — усмехнулся мужчина. — Вы уверены, что это был я?

— Да!

— Вы уверены, что это были сфинксы?

— Да!

— Те самые? С набережной?

— Да!

— И Вы в это верите?

— Да!

Человек рассмеялся мягким, глубоким, добрым смехом. Он остановился, повернулся к Сергею, взглянул ему в глаза.

— Реальность для нас то, во что мы верим, Сергей! Так говорила мне моя мама! И я всякий раз убеждаюсь, что она была права!

— Вы не ответили!

— А что я Вам могу еще сказать? Разубеждать Вас? Вы мне не поверите! Убеждать Вас в чем-то? Вы мне не поверите опять! Согласиться с Вами? Вы меня сочтете за сумасшедшего. Верьте в свою реальность, Сергей! И наперекор всему, верьте в свою веру! И не ищите объяснений тому, чему объяснений быть не может!

— Здравствуй, Серёжа! — говорила Ниночка. — Я звоню тебе, чтобы сказать еще раз спасибо.

— За что? — удивился Сергей.

— Ну, как это за что, Серёжа! Не скромничай! За то, что ты зашел к нам, за то, что ты не забываешь своих старых друзей, коллег, за то, что не зазнался, Серёжа! За кучу цветов, которую ты всем подарил! У нас весь отдел благоухает теперь, Серёжа! Жаль, начальника нашего уволили! Тебе бы ему еще цветочков подарить! — Нина засмеялась. — Он бы, наверное, не выжил тогда, Серёжа! Все в полном восторге, только о тебе и говорят уже несколько дней! Ты так изменился, Серёжа, так замечательно выглядишь! Мы все так рады за тебя, Серёжа!

— Т-т-т-ты уверена, что это я заходил, Нина?

— Конечно! — оторопела Нина. — Ах, опять эти твои дурацкие шуточки, Серёжа! Да, кстати! Я забыла у тебя спросить. Что у тебя с ногой? Опять болит?

— С чего ты взяла?

— Ну, как с чего! Ты ведь был с тросточкой, Серёжа! А я помню, что ты постоянно разбивал себе колено.… Такая красивая тросточка!

— Да нет, не очень! Не очень болит!

— Ну, и хорошо! А тросточка очень красивая! И очень тебе к лицу! Хотя, я даже не знаю, могут ли быть к лицу трости?

— Могут! Иногда…

Нина рассмеялась.

— Ну, привет тебе от всех! Не забывай нас, появляйся хоть изредка! Я очень рада, что у тебя все хорошо, Серёжа!

&#Нина повесила трубку.

Кормлев шел привычным путем вдоль Кронверка, вдоль бесконечных рядов, посверкивающих в закатных лучах солнца пушечных стволов.

Сколько, сколько же страха должно быть в сердцах, в душах людей, — думал Сергей, — чтобы создать столько оружия для защиты от невидимого, мнимого врага. Если бы все эти пушки могли бы стрелять вовнутрь, или хотя бы даже одна смогла бы своим выстрелом раз и навсегда отогнать нависший над планетой страх, изливающийся горючими дождями на землю, пропитывающий воздух, души и мысли людей!

Он остановился у покрытого драконьей чешуей бронзового жерла, снял перчатку, погладил холодный, покрытый глубокой, живой патиной ствол.

Боже мой! — думал он. — Сколько же страха нужно иметь внутри, чтобы заставить талант человеческий так искусно украшать бессмысленное оружие!

Сергей оглянулся. За решеткой на тротуаре стоял бомж с набитой картоном тележкой, покачивая головой, смотря на Кормлева.

— Чем же его возьмешь? — спросил Сергей.

— А ничем! — ответил бомж. — А ничем вообще, не надо его брать! Зачем он нужен? Хлопот только с ним, проблемов всяких! Э-э-э! — бомж махнул рукой, подхватил тележку и заскрипел далее маленькими кривыми колесиками.

Сергей погладил драконью чешую, покрытую бархатной, живой, глубокой патиной.

"Красота спасет мир!", — вдруг всплыла у него в памяти заезженная фраза, обдав тонкой, гнилостной тошнотой.

Он еще раз погладил драконью чешую.

Вот она красота! Кого спасла она? Чей мир? — подумал Кормлев.

Он прижался щекой к холодному стволу, закрыл глаза, из темноты проступили языки спокойного пламени, горн, меха, и голубые, удивительно глубокие глаза средневекового мастера, и руки, старательно, с любовью вырезающие драконью чешую на бронзовом стволе пушки.

Не сбылись твои надежды, мастер! — подумал Кормлев. — Не убила твоя пушка страх!

Он похлопал по стволу ладонью, погладил, вздохнул тяжело, отвернулся, и пошел прочь по хрусткому, искрящемуся снегу.

Сергей дождался, пока часы на башне пробьют шесть, постоял немного у дверей собора Петра и Павла, слушая, как мужской хор поет литургию.

Крупный, редкий снег медленно падал с низкого, тяжелого неба, пронизывая безветрие, колыхался на пробивающихся из-за дверей собора звуках и ложился под ноги, умножая и умножая искристую белизну. Трудно было двинуться с места и пойти по этому снегу, сминая ажурные ледяные пушины, нечаянно упавшие с небес.

Сергей набрался решимости и пошел, стараясь ступать мягче, осторожнее, легче.

Сергей шел мимо Кронверка, мимо Биржи, мимо Стрелки с аккуратно подстриженными, украшенными снегом деревцами. По Дворцовому мосту, не самому большому, не самому красивому, но, все-таки, Дворцовому, потому, что именно он приводил к подсвеченной громаде Зимнего дворца и площади с величественным постаментом для хранящего город Ангела.

Сергей прошел по Дворцовой площади, засыпанной снегом, конским навозом, бумажными обертками, пивными банками, и прочим другим мусором, дожидающимся дворника. Мимо понурых, тощих, болезненного вида лошадей, стоящих повесив головы, уныло смотрящих остеклянелым взглядом куда-то в глубину своей нежной, преданной, лошадиной души. Мимо бойких малолетних девиц с пивом и сигаретами, активно вылавливающих нечастых прохожих и предлагающих проехаться на лошадях верхом. Далее по Миллионной, постоял около одного из каменных титанов, с разукрашенными розовым лаком ногтями на ноге. Потом, у другого, с глубокой рваной трещиной по бедру. Вздохнул, поежился, глядя на могучие, обнаженные тела, стынущие на ледяном ветру, и побрел далее.

Сергей остановился у дома с громадными оскалившимися сатирами, поддерживающими навес парадного. Поднес руку, потрогал огромное раздвоенное выступающее копыто одного из сатиров, перевел взгляд на другого.

Почему они не подкованы? — вдруг подумал Кормлев. — Так ведь не может быть, они ведь должны быть подкованы…

Сергей смотрел на оскалившиеся рогатые головы, глаза с лукавым, хищным прищуром, цепкие мускулистые руки с огромными когтями….

Интересно, а кто подковывает Дьявола? — думал он. — Каков он, этот кузнец? Из чего он делает для него подковы? А гвозди? — Сергей усмехнулся. — Интересно было бы посмотреть на Дьявола, когда его подковывают!

Он отошел немного в сторону, еще раз посмотрел на оскалившихся, изогнувшихся в хищной позе сатиров.

Вот оно! Еще одно из воплощений человеческого страха! — подумал Кормлев. — Еще одно представление о кромешном ужасе, притаившемся в сумрачной глубине человеческой души! Очень смутное представление, настолько смутное, что даже отсутствуют подковы на чудовищных раздвоенных копытах. Настолько страшен для человека его собственный страх, что многие не в силах заставить себя даже сколько-нибудь пристально посмотреть на него! Вглядеться, осмыслить, осознать, не говоря уже о том, чтобы бороться с ним, с собственным страхом. Не говоря уже о том, чтобы победить его, подчинить своей воле, заставить служить, раболепствовать.… Однако же, всё напротив! Созданные по образу и подобию Божию — раболепствуют перед чем-то внутри себя, перед собственной частью, считаются с этим, подчиняя собственному страху собственную жизнь…. Образы и подобия! — Сергей горько усмехнулся. — Интересно, а сам Образ, Образец поступает также?

— Етишкина душа! Ермолка с балдахином! Опять ты, живчик! — услышал Сергей сзади недовольный, хрипловатый голос. — Мотает тебя нелегкая! Твою протухшую тушенку! Чё тебе дома-то не сидится, чай не пьется, водку не кушается? То тебе сфинкса погладить, то тебе молнию пощупать, то чёртика подковать! Лезешь, куда не попадя, а потом валяешься, мигалками хлюпаешь, не пройти – не проехать!

Твою картонную бурчалку! — подумал Кормлев. — Достал ты меня, Фафик с колесиками!

Сергей резко обернулся, где-то далеко, то возникая, то пропадая в пятнах света уличных фонарей, шёл бомж с набитой картоном тележкой, жестикулируя и что-то объясняя идущему с ним поровну, легкой, изящной походкой человеку в черном строгом пальто….

Позвякивающие где-то на кухне скрипучие ходики, лампа с облупившимся железным абажуром, вечер, ветер, истошно надрывающийся подхрипловатый дисковый телефон.

Кормлев поднял трубку.

— Здравствуйте, Сергей Витальевич! — прозвучал в трубке язвительно-подобострастный голос Нерчаева. – Извините, Христа ради, я не поздно? Не побеспокоил?

— Ты чего, Нерчаев? Что с тобой? Что с тобой случилось? — удивился Сергей.

— Да со мной все нормально! — продолжал ехидным тоном Нерчаев. — Что со мной может случиться? Все случаи только у Вас, Сергей Витальевич!

— Нерчаев, ты чего звонишь? Объясни толком!

— Поздравить Вас хотел, Сергей Витальевич!

— С чем?

— С премьерой, с чем же еще! С нижайшим нашим почтением!

— Нерчаев, перестань юродствовать! Перестань говорить загадками! Объясни толком, что случилось! — начал раздражаться Кормлев.

— А случилось следующее: гуляю я по Невскому, гуляю тут себе со Светкой, а она мне возьми, да и скажи: Смотри, говорит, Нерчаев! Какой плакатик интересный! Посмотрел я, значит, действительно, интересный плакатик! Премьера фильма по повести Сергея Кормлева. И твоя ретушированная, улыбающаяся физиономия во весь рост, с тросточкой! У Светки портрет кислей лимона стал и рухнул на тротуар! Я подумал — у меня изжога начнется! Я к кассе, а мне говорят: А нету, билетиков-то, нету! Я говорю: А мне не билетик! Мне про автора узнать надо! Кто он? А мне и говорят: Да, гений, говорят современности, в нашем городе проживает, славу пожинает! Гениальный писатель – Сергей Кормлев и это не псевдоним, говорят, даже не надейтесь, а самая, что ни на есть, всамделишная его гениальная фамилия!

— Да ты что, Нерчаев?! Ты что такое несешь?!

— Я несу?! — взревел Нерчаев. — У тебя тут, понимаешь, дела такие, а я последним узнаю? Эх, Серега, а я то думал, мы с тобой друзья!

— Конечно, друзья!

— Парадоксы тебе друзья! С друзьями так не обращаются! — Нерчаев бросил трубку.

Сергей сидел ошеломленный некоторое время, слушал длинные гудки по телефону. Потом набрал номер.

— Нерчаев! Ты извини, я сам не думал, не знал… — начал Кормлев.

— Ладно, старик! Извинения приняты! Оттаяло сердце старого школьного друга! Фуршет мы, конечно, уже профукали, так что две-три контрамарки, и официальный прием на дому у автора, немного компенсирует нам со Светкой моральные убытки.

— Нерчаев, ты, где этот рекламный плакат видел?

— Сперва на Невском, потом по всему городу! Хоть не плюй вообще!

— Нерчаев, а ты не шутишь?

— Да уж какие шутки, старик! Я тут подумал, что, наверное, после твоих шуток, я вообще шутить брошу! То у тебя дурдом, то премьера! У Светки и так чувства юмора не было, а теперь исчезло вовсе!

— Нерчаев, ты не помнишь название повести, по которой снят фильм?

— Да как же не помню! Помню! Врезалось мне, понимаешь, в память, по ночам спать не дает! И рад бы забыть, да Светка напоминает!

— Как название, Нерчаев?

— Кафе «Патрисианна». Ладно, все! Готовь контрамарки и трапезу, а о твоих текущих творческих планах потом поговорим! Мне пора, звони!

Кормлев стоял в глубине занесенного снегом, увязнувшего в стылой, искрящейся дымке Александровского парка, в самом сердце, погруженного в застывшую искрящуюся темноту, у сожженного молнией дерева.

На фоне бездонного, черно-фиолетового, беззвездного неба сверкала голубым переливающимся куполом подсвеченная мечеть с двумя белыми минаретами под голубыми маковками. Казалось, что звездный полог измерзся, треснул и осыпался, покрыв купол мечети сверкающим немыслимо холодным, болючим светом самоцветов.

Сергей стоял и заворожено смотрел на мечеть, парящую в черном недвижимом безмолвии, как сверкающий остров из иного такого же прекрасного, но чуждого этому миру, мира. Все вокруг расслоилось, перевернулось, и Сергей уже не понимал, что реально для него, эта мечеть или эта разверзшаяся хладная, черная бездна, в которой она покоилась.

Вдруг, он скорее почувствовал, чем заметил мелькнувшие серо-голубые тени. Сергей присмотрелся и, не отдавая себе отчета, на негнущихся ногах медленно пошел к мечети, вглядываясь во что-то, что, казалось бы, невозможно было увидеть, а только почувствовать. Сергей подошел ближе и оцепенел…. Глаза его расширились настолько, что ему показалось, что они вот-вот вылезут из орбит. Ужас заструился вниз по позвоночнику множеством маленьких, холодных, липких, цепких лапок…

Вверх по минаретам, впиваясь когтями, сбивая иней, рассыпающийся искрящимся пологом, ловко карабкались сфинксы.

Что?! Что они тут делают? Зачем? Зачем они туда лезут? — мелькало у Сергея в голове.

Сфинксы вкарабкались наверх, закрепились, плотно обхватив могучими передними лапами голубые верхушки минаретов. Хвосты их нервно вздрагивали, стучали по минаретам, смахивая иней. Сфинксы переглянулись, повернули головы, и посмотрели на Сергея. Их глаза сверкнули зелено-голубой, обжигающей холодом вспышкой. В воздухе что-то начало сгущаться, звенеть и клокотать….

Вдруг сфинксы запрокинули головы и одновременно зарычали! Громко, протяжно, раскатистым, клокочущим рыком, перетекающим в издирающий утробу кровавый вой…. Что-то хрустнуло, гулко и звонко в застывшей пустоте, вырвалось, ударило в черно-фиолетовое измерзшееся небо, и отозвалось от него гулом промерзшего на лютом холоде гигантского колокола! Снег на кронах деревьев гулко ухнул, осел и взорвался, разлетаясь мелко искрящимся холодным облаком, осыпаясь на землю застывшим, звенящим, граненым дождем — как мириады крохотных, посверкивающих хрустальных колокольчиков….

Сфинксы стихли, перекатывая в горле кровавые, стальные шарики. Глубоко вздохнули, еще раз запрокинули голову и завыли уже тише, истошно, жалобно, протяжно, выматывающим, до полуобморока, утробным воем….

Небо вдруг полыхнуло ослепительной, озаряющей всё сразу вспышкой! Настолько короткой, что трудно было сказать, была ли она вообще. Звук, который, казалось, невозможно было услышать, а только почувствовать, содрогающей, корежившей всё тело волной, рванулся и растекся, коробя, изламывая горизонт….

Повисла тишина, колыхаясь на скользящих по вечности мгновениях, и в небе за голубым, искрящимся куполом мечети вспыхнула большая, яркая, зелено-голубая звезда!

— Эх, ты-ы-ы! — услышал Сергей откуда-то сзади хрипловатый голос. — Твою египетскую мать! Зажгли все-таки! Молодцы, киски! Э-э-э-х! Туда его, в базальтовую душу! Молодцы! Мурзики фараонские!

Сергей стоял в оцепенении, смотрел на сфинксов, сидящих на минаретах, тяжело дышащих, обессиленных, изо рта их вырывался клубами воздух настолько холодный, что даже истошно стылый воздух вокруг превращался от этого дыхания в пар, застывал, искрился и осыпался на землю мириадами маленьких, звенящих, хрустальных колокольчиков….

Сергей вслушивался в этот звон, в тяжелое дыхание сфинксов, в потрескивающий, лютый мороз, в скрип маленьких колесиков удаляющейся тележки…

Твою египетскую мать! – звучало у него в голове.

Откуда-то из глубины, неуверенными толчками пробивалась мысль: «Вот и все! Вот и все, что мне приходит сейчас в голову! Я впервые чувствую себя таким идиотом… Восхищенным, опустошенным, счастливым идиотом! Знающим, и не желающим больше ничего объяснять! Видевшим и не желающим закрывать глаза, чтобы нечаянно не смахнуть это видение ресницами, не покоробить тяжелыми веками!».

Сфинксы слезли вниз, по-кошачьи оглядываясь, сбивая с промерзших минаретов клубы искрящегося инея, потом мелькнули две тени, голубовато-черной волной, которую, казалось, невозможно было увидеть, а только почувствовать….

Сергей смотрел на горящую за куполом мечети звезду, наполняющую пространство тонким, едва уловимым светом. Ничего, казалось, вокруг не изменилось. Та же стылая, морозная ночь, Александровский парк, сверкающая на фоне черного, бездонного неба мечеть. Голые черные ветви деревьев. И в то же время что-то неуловимое произошло и случилось со всем этим. Все это, вдруг стало живым, реальным, связанным между собой тонкими, незримыми нитями, как свет, текущий от горящей за мечетью звезды.

Сергей оглянулся округ, еще раз посмотрел на звезду, пошел к Неве, к Петропавловской крепости, покоящейся резной гранитной громадиной на маленьком Заячьем острову.

Сергей стоял, прислонившись спиной к Алексеевскому равелину, и смотрел на удаляющуюся фигуру человека в черном строгом пальто, идущим в стылую дымку окутывающую занесенную снегом Неву, по направлению к Васильевскому острову. Вслед за ним, эскортом, на некотором отдалении шли сфинксы, грациозно ступая большими, ловкими, мягкими, кошачьими лапами, нервно подергивая хвостами….

Мокрый снег, стылая дымка, Невский проспект, желтушный свет фонарей.

Кормлев остановился у кинотеатра, разглядывая рекламный плакат. Посмотрел на старенькие китайские часы — без четверти восемь. Подошел к кассе, заглянул, наклонившись в окошко.

— Здравствуйте! Мне, пожалуйста, два билета на текущий сеанс!

— Билетов нет! — отрезала кассир.

— Мне очень надо! Может быть, Вы посмотрите? Может быть, бронь? Мне очень надо, очень!

— Да я бы с радостью, голубчик, но нет, ничего нет! Вы у входа поспрашивайте! Может быть, у кого лишний найдется!

Кормлев потолкался у входа, с надеждою заглядывая в глаза входящим и уже, было, собрался уходить, когда его окликнули.

— Сергей Витальевич! Мой дорогой! — говорил подошедший к нему грузный, невысокий мужчина в кожаном пальто. — Боже, что за вид! Маскировка? А где ваша трость? А что вы здесь делаете?

Сергей никак не мог припомнить этого мужчину…

— Я хотел на сеанс попасть, а билетов в кассе нет…

— Ах, понимаю, понимаю, — перебил его мужчина. — Инкогнито! Посмотреть реакцию зала! Да, да?

Сергей неуверенно пожал плечами.

Человек довольно рассмеялся, взял его под руку.

— Пойдемте, пойдемте! Я тоже сделаю вид, что Вас не знаю, и посажу куда-нибудь! Вам, наверное, нужно где-нибудь сзади? Чтобы зал видеть? — спрашивал мужчина. И уже скорее для самого себя: — Надо же, сам Кормлев! И инкогнито! Очаровательно! Ей богу, очаровательно!

Мужчина открыл перед ним дверь, Сергей вошел в вестибюль, контролер расплылась перед его спутником в подобострастной улыбке.

— Вот этого господина посадите, пожалуйста, там, где он укажет, — бросил он контролеру изменившимся, стальным тоном, заговорщически улыбнулся Сергею, подмигнул и засеменил куда-то, не оборачиваясь.

Зал, затаив дыхание, замерев, ждал. Напряжение звенящей, мучительно тонкой нитью повисло в воздухе. Мгновения растянулись, и уже невозможно было определенно сказать, сколько прошло времени и идет ли оно вообще.

Розовые блики лежали на подлокотниках кресел, лицах, руках зрителей, посверкивали на висящих, на стенах бра, играли на огромной стеклянной люстре под потолком…. Розовые блики от горевшей на экране надписи прописными, неоновыми, бледно-розовыми буквами "Cafe Patrisianna", — надписи над дубовыми дверями с рифлеными стеклянными вставками.

Откуда-то из заднего ряда поднялся человек. Мягко ступая, не спеша, прошел по темному проходу, поднялся на сцену, вышел на середину, оглянулся, внимательно посмотрел в зал…. Странная, завораживающая, мягкая улыбка играла на его лице. Затем, он открыл дубовую дверь и вошел. Дверь за ним закрылась. Изображение на экране задрожало, покоробилось, начало выцветать. Затем пошло темными пятнами, которые быстро разрастались — горела остановившаяся пленка…

Экран вспыхнул и погас.

Финал №2. (для тех, кто еще ничего не понял)

Ноги сами свернули направо, потом налево. Кормлев шел по Невскому проспекту, по раскисшей снежной каше, двигаясь в хаотично, и в то же время, казалось, как-то чудно организованном потоке людей.

Яркий неоновый свет, вывеска со странным, трудно укладывающимся на языке словом: «Премьера».

Кормлев купил билет, постоял немного перед кинотеатром под крупным, падающим редкими, влажными хлопьями снегом. Посмотрел на свои старенькие, китайские часы: — Без пятнадцати восемь. Пора, — решил он.

Он подошел к большой дубовой двери со стеклянными вставками и длинной ручкой вбок с бронзовыми набалдашниками в виде грифонов. Постоял немного, взявшись за холодную бронзовую ручку, погладил грифонов, потом решительно толкнул дверь и вошел.

— Здрасьте! — швейцар, молодой, прыщавый парень расплылся во все свое приветливое лицо и растекся на шарнирах.

В фойе к нему подошел Панфилов.

— А, Серёга, привет! — накинулся он на него, тяжело, увесисто похлопывая его по плечу. — Рад за тебя! Рад, старик, отличный фильм получился!

— Откуда ты знаешь это? Ведь премьера же!

— А мне Пожидаев рассказывал! А я ему верю! Да, кстати, Вера тоже здесь, она в зале.… И Пожидаев тут, и Семенов… Их сейчас журналисты терзают!

Зал напряженно молчал. В воздухе повисла звенящая, гулкая тишина. На экране застыла надпись розовыми неоновыми буквами "Cafe Patrisianna". Поскрипывая тележкой, набитой картоном, прошел бомж, остановился у двери, потоптался в нерешительности, поставил тележку сбоку от входа, покопался в кипе картонных коробок, вытащил оттуда тонкую черную трость с бронзовым набалдашником в виде грифона, постучал в дверь, хрустнул замок, дверь открылась, бомж вошел и плотно закрыл за собой дверь…

Погасла неоновая надпись, вслед за этим погас свет в стеклянных, рифленых вставках дубовой двери. Ветер нес стылую поземку по тротуару мимо серой облупившейся стены, заметая упавшую тележку, набитую картоном….

Экран погас. Вверх по черному пространству поплыли титры, откуда-то из-за кулис справа и слева вышли два базальтовых сфинкса, спустились со сцены, мягко и гулко ступая огромными, кошачьими лапами прошли по темному проходу, и скрылись за дверями в фойе.

— Твою египетскую мать! — раздался громом голос где-то в глубине застывшего в оцепенении зала.

Вспыхнул яркий свет, Кормлев зажмурился, закрыл лицо рукой. Взвизгнули тормоза. Перед ним остановилось такси, из него выскочил Нерчаев со Светой. Они что-то горячо говорили ему, в чем-то уверяли, о чем-то сожалели, обижались на то, что он ушел, никого, ни о чем не предупредив. Затем затолкали его в такси и поехали по занесенному снегом Невскому проспекту в снежную пелену, стекающую с граней желтушного света уличных фонарей.

Среда, ноябрь, восемь часов вечера…

оглавление

1. Часть I. Кафе Патрисианна

2. Часть II. Набережная Пряжки

3. Часть III. Заячий остров

D`Ogma©2002

Рисунки и оформление: А. Евстратова

Сайт управляется системой uCoz